Этот романс слишком жесток. Он способен время отправить вспять

У Александра Вертинского – вечный образ утончённого эстета. Печальный Пьеро, попугай Флобер, обезьянка Чарли, жёлтый ангел, белый пароходик, чёрный карлик, лиловый негр, сероглазочка, маленький креольчик… В общем, что-то трогательное и хрупкое. Чуть заденешь - и разобьётся. Но это сценический и поэтический образ. В жизни всё было иначе. В революциях и мировых войнах совсем уж хрупкие не выживают. Достаточно вспомнить службу Александра Вертинского в Первую мировую войну.

В своих воспоминаниях Александр Вертинский подробно описывает свою службу в 68-м санитарном поезде «Всероссийского союза городов»: «Работы было много. Мы часто не имели даже времени поесть. Людей тогда не щадили на войне. Целые полки гибли где-то в Мазурских болотах; от блестящих гвардейских, гусарских и драгунских полков иногда оставались одни ошмётки. Бездарное командование бросало целые дивизии в безнадёжно гиблые места; скоро почти весь цвет русской императорской гвардии был истреблён». В поезде была книга учёта, в которую записывалась каждая перевязка. Так что точно можно сказать, сколько Вертинский сделал перевязок: 35 тысяч. Медбрату Вертинскому поручались тяжелораненные, перевязки легкораненым делали медсёстры.

Одна из самых запоминающихся поездок на санитарном поезде у Вертинского была связана с Псковом. «Однажды ко мне в купе (вагоны были уже забиты до отказа) положили раненого полковника, - вспоминал Вертинский в своих мемуарах «Дорогой длинною...». - Старший военный врач, командовавший погрузкой, сказал мне: - Возьмите его. Я не хочу, чтобы он умер у меня на пункте. А вам всё равно. Дальше Пскова он не дотянет. Сбросьте его по дороге. - А что у него? - Пуля около сердца. Не смогли вынуть - инструментов нет. Ясно? Он, так или иначе, умрёт. Возьмите. А там - сбросите…» Единственный поездной врач помочь полковнику лет сорока тоже не смог – он не был хирургом. Тем более операции в поезде строго запрещались. Задача санитарного поезда была одна – доставить раненых в госпиталь, подальше от фронта. В Псков, Москву… Было понятно, что пулю, вошедшую на излёте в верхнюю часть живота и добравшуюся почти до сердца, извлечь было невозможно. Врач вышел из купе, оставив Вертинского один на один с тяжелораненым.

«Я смотрел на полковника и мучительно думал: что делать? – рассказывал в мемуарах Вертинский. - И тут я вспомнил, что однажды меня посылали в Москву за инструментами. В магазине хирургических инструментов «Швабе» я взял всё, что мне поручили купить, и вдобавок приобрёл длинные тонкие щипцы, корнцанги. В списке их не было, но они мне понравились своим «декадентским» видом. Они были не только длинными, но и кривыми и заканчивались двумя поперечными иголочками».

И медбрат Вертинский, в нарушении всех инструкций, решился провести операцию и извлечь пулю: «Была не была! Разбудив санитара Гасова (он до войны был мороженщиком), велел ему зажечь автоклав. Нашёл корнцанги, прокипятил, положил в спирт, вернулся в купе. Гасов помогал мне. Было часа три ночи. Полковник был без сознания. Я разрезал повязку и стал осторожно вводить щипцы в ранку. Через какое-то время почувствовал, что концы щипцов наткнулись на какое-то препятствие. Пуля? Вагон трясло, меня шатало, но я уже научился работать одними кистями рук, ни на что не опираясь. Сердце колотилось, как бешеное. Захватив «препятствие», я стал медленно вытягивать щипцы из тела полковника. Наконец вынул: пуля!»

В это время кто-то тронул Вертинского за плечо. Тот оглянулся. За спиной стоял поездной врач, оценивший операцию медбрата в нескольких словах: «За такие штучки отдают под военно-полевой суд».

Но делать было нечего – надо было действовать дальше. Вертинский промыл рану, заложил в неё марлевую «турунду», перебинтовал и впрыснул полковнику камфару. К утру раненый пришёл в себя. «В Пскове мы его не сдали, - написал Вертинский. - Довезли до Москвы. Я был счастлив, как никогда в жизни!»

Одна из лучших песен Вертинского – «То, что я должен сказать»: «Я не знаю, зачем и кому это нужно,  // Кто послал их на смерть не дрожавшей рукой,  // Только так беспощадно, так зло и ненужно  // Опустили их в Вечный покой…». Песня написана в 1917 году и посвящена погибшим при штурме Московского кремля юнкерам. Но если бы не военный опыт Вертинского 1914-15 годов, она бы вряд ли вышла такой пронзительной. Вертинский присутствовал на похоронах тех юнкеров. По  поводу этой песни Вертинского потом вызывали в ЧК. Что там происходило на самом деле, никто не знает. Есть легенда, будто  Вертинский сказал в ЧК: «Это же просто песня, и потом, вы же не можете запретить мне их жалеть!», а ему ответили: «Надо будет, и дышать запретим!». Довольно правдоподобная легенда.

Вот ещё одна история из военной жизни Вертинского: «Двое суток я не смыкал глаз. Немцы стреляли разрывными пулями, и ранения почти все были тяжёлыми. А на перевязках тяжелораненых я был один. Я делал самую главную работу - обмывал раны и вынимал пули и осколки шрапнели. Мои руки были, так сказать, «священны» - я не имел права дотрагиваться ими до каких-либо посторонних вещей и предметов. Каждые пять часов менялись сёстры и помощники, а я оставался. Наконец приток раненых иссяк. Простояв на ногах почти двое суток, я был без сил. Когда мыл руки, вспомнил, что давно ничего не ел, и отправился внутрь оранжереи, где было помещение для персонала. Раненые лежали как попало - на носилках и без, стонали, плакали, бредили. В глазах у меня бешено вертелись какие-то сине-красные круги, я шатался как пьяный, мало что соображая. Вдруг я почувствовал, как кто-то схватил меня за ногу. - Спойте мне что-нибудь, - попросил голос. Я наклонился, присел на корточки. Петь? Почему? Бредит он, что ли? - Спойте… Я скоро умру, - попросил раненый. Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь. По-моему, это была «Колыбельная» на слова Бальмонта: «В жизни, кто оглянется, // Тот во всем обманется. // Лучше безрассудною // Жить мечтою чудною, // Жизнь проспать свою… // Баюшки-баю!» Закончил ли я песню - не помню. Утром мои товарищи с трудом разыскали меня в груде человеческих тел. Я спал, положив голову на грудь мёртвого солдата».

Курсирование санитарного поезда через Псков для Вертинского, наконец, закончилось… Вертинский был ранен. В конце концов, закончилась и война. После революции Вертинский отправился в эмиграцию на одном пароходе с Врангелем и Псков хорошо разглядел лишь спустя тридцать пять лет.

Эмиграция Вертинского была особенной. Он познакомился с невероятным количеством знаменитостей. Композиторы (Сергей Рахманинов), учёные (Альберт Эйнштейн), шахматисты (Исаак Болеславский), оперные певцы (Фёдор Шаляпин), голливудские артисты и певцы (Бинг Кросби, Марлен Дитрих, Дуглас Фэрбенкс-старший, Чарли Чаплин) («Я был вполне удовлетворён. Меня окружили друзья. Шаляпин звал ужинать и шутил, что «много не пропьём — только то, что сегодня у тебя в кассе!» Болеславский знакомил меня с Бингом Кросби. Марлен Дитрих расспрашивала о «Казанове» и парижских друзьях. Десятки дружеских рук тянулись ко мне. Приветствия, приглашения, улыбки…»). Вряд ли Вертинский, посетивший Голливуд, в тот момент мог представить, что через какое-то время будет выступать с концертами в городах Остров и Печоры Псковской области. Да что там Остров и Печоры… На Донбассе Вертинский выступал во время обеденного перерыва под землёй – в шахте. Но это будет уже после тяжёлой китайской восьмилетней эпопеи. Он вернулся в СССР в 1943 году из Китая.

В юности Вертинский удивлялся самому себе, искренне пытаясь понять секрет своего успеха: «Петь я не умел! Поэт я был довольно скромный, композитор тем более наивный! Даже нот не знал, и мне всегда кто‑нибудь должен был записывать мои мелодии. Вместо лица у меня была маска. Что их так трогало во мне?» Думаю, что успех был связан с тем, что у многих артистов на эстраде только маска и есть, благодаря которой они нескромны и совсем не наивны, а наоборот – расчётливы. А не знавший музыкальной грамоты Вертинский, не смотря на свою артистическую манерность, был не только талантлив, но и искренен.  Кто ещё кроме Вертинского мог бы написать и спеть: «Забросали их ёлками, замесили их грязью // И пошли по домам под шумок толковать, Что пора положить бы конец безобразьям,// Что и так уже скоро мы начнём голодать! // И никто не додумался просто стать на колени // И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране // Даже светлые подвиги - это только ступени // В бесконечные пропасти к недоступной весне».

Позднее в мемуарах Вертинский иронизировал о том, что западные газеты сообщили, что его, Вертинского, большевики расстреляли сразу же после возвращения в СССР – «на ближайшей приграничной станции». Такое действительно бывало, хотя и не на приграничных станциях (чаще людей отправляли в лагерь). Но здесь был совершенно не тот случай. Сталин, вроде бы, любил слушать записи Вертинского. Советскому вождю он был нужен живым – для пропаганды. В архиве НКВД нашлось письмо осведомителя, в котором говорилось: «Проживающий в Шанхае эмигрантский поэт Александр Вертинский собирается в ближайшее время направиться в СССР. Это большое приобретение для страны, так как Вертинский очень популярен в массах. Он ранее писал упаднические вещи перед революцией и в эмиграции, но сейчас, став на советские рельсы, он пишет чудные, ободряющие стихи». Но в то же время советским певцом, артистом или автором Александра Вертинского назвать было невозможно. Так что большой сцены он не получил, пластинок в СССР не издавал, а жил, в основном, перемещаясь с концертами по провинции.

Цензурой Вертинскому разрешено было исполнять около 30 песен. На его концертах цензор присутствовал неизменно. Считается, что в 1948 году в проекте постановления ЦК ВКП (б), посвящённому борьбе с «упадничеством» в музыке, Вертинского тоже не забыли, но Сталин, якобы, смилостивился, сказав: «Дадим артисту Вертинскому спокойно дожить на Родине». Вместо этого Вертинскому даже вручили Сталинскую премию, но пластинки издавать так и не разрешили. Несмотря на то, что Вертинский в 1945 году сочинил песенку «Он», посвящённую Сталину (««В эти чёрные, тяжкие годы //Вся надежда была на него. // Из какой сверхмогучей породы // Создавала природа его?»). Песенка получилась длинная, но фальшивая, с рифмами типа «него-его»; видно, что писал он явно не порыве вдохновения. В СССР и без Вертинского было кому сочинять песни о Сталине.  В 1952 году после одного из концертов в ЦК партии на имя Георгия Маленкова пришло возмущённое письмо-донос (таких писем было много), в котором «коммунистка, работник культурного фронта" Г.Г. Поршнева» строго спрашивала руководителей партии: «...Как мы могли допустить, что этот покойник, издавая запах тления, демонстрировал себя на советской эстраде? Это кажется просто чудовищным».

Как бы это не казалось кому-то чудовищным, но летом того же 1952 года Вертинский приехал с гастролями в Псковскую область, в июне выступив в Острове, Печорах и Пскове. В письме жене он 22 июня 1952 года написал: «Меня тут осаждают поклонники. Присылают цветы и ждут в коридорах. А я отсиживаюсь в номере и, когда они уходят, через чёрный ход выхожу на улицу…»

В гостиничном номере он, коечно, отсиживался, но некоторые достопримечательности Пскова ему всё же посмотреть удалось. Своей жене в письме он рассказывал причудливые истории из жизни средневекового Пскова (про Ивана Грозного и князя Всеволода-Гавриила), сообщая ей и при этом немного напутав: «Здесь в Пскове много для тебя интересного. Вчера смотрел «Довмонтов Кремль» и Покровский собор 17-го века. Потрясающий иконостас высотой 77 метров. Иконы... – невозможной красоты. Уже бледные от времени и нежные... Богородицы – похожи на Уланову в балете... Лёгкие, неземные, парящие в воздухе... И очень много зеленой краски – блеклой, вроде фисташковой. Этот, точно какой-то весенний, фон дает впечатление необычайной легкости и чистоты».

Одно из главных разочарований той поездки Вертинского в Псковскую область – это то, что ему не удалось доехать до Михайловского и Тригорского. Время было, а денег не было («Как я ни прикидывал, попасть туда не удалось. У меня был позавчера свободный день без концерта, и я мог туда поехать, но... один километр на такси стоит 4 рубля, значит, машиной это стоило бы пятьсот туда и пятьсот обратно – тысячу. Этого я не могу себе позволить. А других путей сообщения нет...»). Вертинский обратил внимание, что все церкви, кроме Троицкого собора, закрыты. Бросилось в глаза Вертинскому и то, что в Пскове «особой заботы об этих драгоценных памятниках старины не видно. Некоторые иконы совершенно испорчены чьей-то неумелой реставрацией. Например, икона Николая Чудотворца 12-го века. Сейчас, конечно, не до этого, но когда-нибудь ими займутся – если войны не будет...».

«Сейчас, конечно, не до этого, но когда-нибудь ими займутся», - эту фразу применительно к Пскову, можно произносить бесконечно. Если войны не будет.

Александр Вертинский умер через пять лет – в 1957 году в Ленинграде. До последнего ЦК КПСС получала возмущённые «письма трудящихся» по поводу «крайне низкого идейного уровня выступлений Вертинского» и «беспрепятственного звучания на эстрадах сценах упадочно-декадентских, эротических песенок в его исполнении».

Но прекратить гастрольную деятельность Вертинского по провинции в Комитете по делам искусств так и не решились, объяснив, что «Вертинский неисправим». Это была точная оценка и самый большой комплимент. Неисправим.

В книге Вертинского «Дорогой длинною…» есть такой эпизод: «Кто этот Брат Пьеро?» - спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих. «Да так… актёр какой-то, - ответил дежурный ангел. - Бывший кокаинист». Господь задумался. «А настоящая как фамилия?» - «Вертинский». – «Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте всё это на миллион и верните ему в аплодисментах». С тех пор мне стали много аплодировать. И с тех пор я всё боюсь, что уже исчерпал эти запасы аплодисментов или что они уже на исходе…»

Неисправим.

***

Не обращайте внимания на слово «баритон» в стихотворном тексте. Я же сочинял и сочиняю, не имея в виду кого-то конкретного. Просто потом выбираю более-менее подходящее по настроению. Сегодня я выбрал это:

Этот романс разбил тишину на две части.
Густой, как гуталин, баритон растрезвонил о прошлом.
Чем плотнее звуки, тем сердца бьются чаще
В своих клетках грудных. И покой отброшен.
Этот романс был немым с рожденья.
Ноты жалко желтели на нижней полке.
Но спустя полвека вдруг пришло предложенье
Отпустить на волю… И взвились потоки,
И вынесли ноты из клетки на волю,
Где музыка, наконец, зазвучала.
Безымянный автор был бы доволен,
Хотя запоздалое вышло начало.
Этот романс слишком жесток.
Он способен время отправить вспять.
Глядя с Запада на Кровосток,
Думаешь: что же в прошлое взять?

Этот романс разбил тишину,
Но не взял на себя вину.