Главный завистник уже яростно слюной брызжет

Когда читаешь дневники Константина Сомова, то вспоминаются дневники Андрея Тарковского (о Тарковском говорилось здесь 11 сентября). Тон примерно тот же — непримиримый или пренебрежительно-глумливый: «Заходил на vernissage…  Анненков, Глущенко, Кикоин, Pougny и скульптор Андрусов. Жалкая ничтожная выставка, общие заезженные места, тривиальный модернизм. Портрет Анненкова — говно, падение, а был он талантлив… были гнусные на вид авторы — и их публика. Побыв минут 20, уехал домой дегутированный». (Дегутировать означает «получать отвращение».) Видно, что зло Сомова разбирало часто, хотя по общеизвестным картинам и рисункам этого не скажешь.

Константин Сомов родился 30 ноября 1869 года в Петербурге, а Псков в его биографии обычно упоминают из-за его близкого друга Дмитрия Философова (в будущем — публициста и литературного критика), с которым он учился в знаменитой Петербургской школе Карла Мая. Заведение считалось особенным — передовым. Дмитрий Философов называл его «государством в государстве, отделённым бесконечным океаном от казёнщины». Там в разное время учились Рерихи, Римские-Корсаковы, Голицыны, Гагарины, Семёновы-Тян-Шанские, Бенуа… Эту школу закончили Валентин Серов, Дмитрий Лихачёв, Лев Успенский… Да кто только там не учился, включая будущего министра внутренних дел России Дмитрия Сипягина, которого террорист Степан Балмашёв застрелит пятью выстрелами в 1902 году. Выпускников школы Мая называли «майскими жуками», но о пребывании там Сомова и Философова рассказывали совершенно противоположные вещи. С одной стороны, «особая атмосфера уважения и любви», методы Яна Амоса Коменского, а с другой — оба «держались особняком» и «особый майский дух» не поддерживали. Хотя до травли дело не дошло.

В Новоржевский уезд Псковской губернии Константин Сомов в имение Богдановское к Дмитрию Философову приезжал по крайней мере дважды — в 1888 и 1889 годах. Написал там «Портрет Димы», сделал несколько зарисовок… Богдановское вообще часто называют одним из тех мест, где родилось новое художественное течение — «Мир искусства», к которому имели прямое отношение двоюродный брат Философова Сергей Дягилев, сам Дмитрий Философов и, конечно, Константин Сомов.

Предыстория «Мира искусства» началась с группы «Невские пиквикианцы». Её создали в 1887 году учащиеся той самой частной школы Карла Мая — Александр Бенуа, Вальтер Нувель, Дмитрий Философов и Константин Сомов. Это сейчас «Мир искусства» — классика. А было время, когда даже люди, сочувствующие символизму и модернизму, высказывали к «Миру искусства» серьёзные претензии. Художник Юрий Анненков вспоминал, что в разговоре с ним Александр Блок говорил, что «поколение «Мира искусства» не создало ни одного подлинного живописца, но дало плеяду прекрасных иллюстраторов, таких как Бенуа, Добужинский, Сомов, Бакст, Рерих, Остроумова-Лебедева, Нарбут, Кардовский, Чехонин, Кругликова, Митрохин…» Сомов действительно много делал иллюстраций к книгам. Не все они пристойного содержания. Чем дальше, тем они были непристойней.

«Пошёл на выставку Ларионова — отчёт его деятельности за 30 лет — вот лентяй, нахал, дурак!» — написал Сомов в дневнике. И это точно не старческое брюзжание, потому что и в более ранние времена, до эмиграции, он часто высказывался в том же духе. 14 декабря 1914 года Сомов записал в дневнике: «Скверно работал… Вечером поехал к пригласившей Насте…. У них полон дом народу. Скука ужасная. Чтение поэтов без конца; выступали: одиноко Сологуб, Сюннерберг (читал Сологуб), Потёмкин стихотворение в былинном тоне на тему войны, очень глупое стихотворение, Северянин, Ивнев, Ахматова (себя и Гумилева), Теффи (сентиментальный стих про трёх дев и Божью матерь). Большинство стихов на современную тему войны. Все стихи скверные, фальшиво звучащие, банально патриотические. Сологуб ужасно глуп и наивен и безвкусен (о Сологубе читайте здесь 8 октября. — Авт.). Недурны два стиха против войны Игоря Северянина, несмотря на его обычную хвастливость и гостинодворский парфюмированный шик. По крайней мере, в нем есть натиск молодого жеребца» (о Игоре Северянине, воспевающем Сталина, читайте здесь 10 ноября).

Если надо показать дух той уходящей эпохи, то живопись Сомова для этого очень подходит. Уходящая эпоха, уходящая живопись… Не то чтобы она устаревала. Совсем нет, но она передавала внутреннюю слабость, растерянность, невозможность и нежелание сопротивления. Она была немужественная. На это обращали внимание даже те, кто считался его единомышленниками в искусстве. Александр Бенуа писал: «Все его произведения насквозь проникнуты духом нашего времени, безумной любовью к жизни, огромным, до последних тонкостей доходящим гутированием её прелестей и в то же время каким-то грустным скептицизмом, глубочайшей меланхолией от недоверия к жизни». Он же, Бенуа, назвал Сомова «создателем идиллического стиля минувшей жизни». По сути, Сомов запечатлевал то, что было едва-едва живо. Дышало на ладан.

«Впечатление необыкновенной изысканности в сочетании красок, большой свежести и тонкости и в то же время чего-то болезненного», — написала Анна Остроумова-Лебедева. Но Константин Сомов совсем не был человеком, который игнорировал новое. Наоборот, он посещал новые постановки, читал новые книги, ходил на выставки входящих в моду художников… Подозреваю, что он ходил туда не только любоваться, но и заряжаться отрицательной энергией, ему, по всей видимости, необходимой. Вот только несколько его высказываний:

О Матиссе: «Его искусство — не искусство вовсе!»

О Сезанне: «Кроме одного (а может быть, и трёх) прекрасных натюрмортов почти всё скверно, тускло, без валеров, несвежими красками. Фигуры же и его голые «купанья» прямо прескверны, бездарны, неумелы. Гадкие портреты».

О Ван Гоге: «Не только не гениально, но и не хорошо».

О Пикассо: «Две огромные бабы с руками, как ноги, и с ногами, как у слона, с выпученными треугольными титьками, в белых хламидах пляшут какой-то дикий танец… Гадость!»

О Сальвадоре Дали: «Всё то же, те же на аршин висящие вниз ж..., полусгнившие ноги. Бифштексы с косточками на человеческих ляжках его диких… Притворство ли у него во что бы то ни стало быть единственным, особенным, или подлинная эротомания и маньячество?»

О Шагале: «Шагал — раздражающий дурак».

Об Андрее Белом: «Читал «Петербург» Андрея Белого — гадость! Безвкусно, юродливо! Безграмотно, по-дамски и, главное, скучно и неинтересно».

О Борисе Григорьеве: «Григорьев, замечательно талантливый, но сволочной, глупый, дешевый порнограф… талантлив, но легкомыслен, глуп и самовлюблён».

О Петрове-Водкине: «Петров-Водкин всё тот же скучный, тупой, претенциозный дурак. Всё то же несносное сочетание неприятных чистых голубого, зелёного, красного и кирпичного тона».

О Добужинском: «Добужинский — ужасный семейный портрет и незначительное остальное»

О Коровине: «Дрызгатня Коровина».

О картине Машкова: «Красива по краскам, но как-то идиотично тупа».

О спектакле Мейерхольда и Головина «Каменный гость»: «Легкомысленная, очень претенциозная, очень невежественная, нагроможденная, глупая».

И далее в том же духе: «Левых множество — и, конечно, ужасная мерзость, наглость и глупость», «главного у него всё же нет — ума и души. Всё же он остался внешним художником», «в нём всегда какая-то поверхностность и спешка»… И уже не столь важно, кому он эти слова адресовал. Он их выплеснул, излил свою душу — и этого довольно, а кто дал повод — безразлично. В следующий раз он, может быть, его или её похвалит, но не сегодня.

Это болезненное отношение к ускользающей красоте и к тому, что одной красоты на всех не бывает. Одной красоты на всех не хватает. У каждого она своя, и это Сомова, наверное, задевало. Чужая красота не совпадала с его собственной. Его красота увядала. Умирала. Но в любом случае это был эстетизм, совсем не соответствующий новому плакатному искусству. В конце XIX века представители «Мира искусства» были революционерами, отодвигающими на задний план старомодных передвижников. Но к 20-м годам их самих уже считали старомодными.

А в 1905 году Сомов написал Бенуа: «Я прежде всего безумно влюблён в красоту и ей хочу служить; одиночество с немногими и то, что в душе человека вечно и неосязательно, ценю я выше всего. Я индивидуалист, весь мир вертится около моего "я" и мне, в сущности, нет дела до того, что выходит за пределы этого "я" и его узкости…». Одиночество Сомова довольно относительно. И в искусстве, и в личной жизни он одинок не был. Наоборот. Как в шутку написал Вячеслав Иванов, с которого Сомов писал портрет: «Художник был Кузминым развращён и лишен девственности». Поэт Михаил Кузмин написал о Сомове как о человеке «бодрящем, с любовью к жизни, к телу и плоти, и без никакого нытья». Это был декаданс не унылый, а весёлый и развратный и, кроме того, подчёркнуто аполитичный, расчищающий дорогу — как думалось, для пустоты и красоты, а оказалось, что пустота быстро заполнилась. Да и красота оказалась с дефектом. Пока самые изнеженные «мирискусники» предавались наслаждениям и эстетезировали, зарождалось что-то совсем другое — грубое, мощное, безжалостное и, казалось бы, более здоровое. Декаданс же был основан на недоверии к жизни, приближая смерть искусства, увядающего на глазах.

Эстет Философов, эстет Кузмин и его друг эстет Чичерин (о наркоме Чичерине можно прочесть здесь 4 ноября). Довольно неприятное чтение и неприятные люди. Чем красивее на картине, тем грязнее в жизни. Декаданс — это не только высокое искусство, но и низменные страсти. На декадансе был возведён фундамент трёх революций. Одни поддержали власть, другие оказались в изгнании, но те и другие приняли посильное участие в проводах старой России со всеми её достижениями и извращениями.

«От оставшихся ещё в городе друзей... я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены, — вспоминал Александр Бенуа о событиях 1908 года. — Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое… Особенно меня поражало, что из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам "однополой любви", теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то пропаганды прозелитизма… И не только Сережа Дягилев стал "почти официальным" гомосексуалистом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка Нувель и Костя Сомов… причём выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин...» По словам Вячеслава Иванова, секс для Сомова «был просто развлечением, источником телесного удовольствия, не связанным ни с какими высшими ценностями».

Одним из качеств Сомова была работоспособность. Поэтому он так часто упрекал других в лени. Женщин он рисовал не меньше, чем мужчин. Но, в сущности, он рисовал в этих женщинах себя. Об этом он сам написал: «Женщины на моих картинах томятся, выражение любви на их лицах, грусть или похотливость — отражение меня самого, моей души… А их ломаные позы, нарочное их уродство — насмешка над самим собой и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью. Отгадать меня, не зная моей натуры, конечно, трудно. Это протест, досада, что я сам во многом такой, как они. Тряпки, перья — всё это меня влечёт и влекло не только как живописца (но тут сквозит и жалость к себе). Искусство, его произведения, любимые картины и статуи для меня чаще всего тесно связаны с полом и моей чувственностью. Нравится то, что напоминает о любви и её наслаждениях, хотя бы сюжеты искусства вовсе о ней и не говорили прямо».

Одни видели в работах Сомова уют, благость, безмятежность… А другие в том же самом находили угасание и тлен (искусствовед и художник-график Сергей Эрнст писал: «От его искусства поднимается острый запах осыпающихся роз и тления»). 

Долго ли вы проживёте в атмосфере острого запаха роз и тления?

Как сказал писатель Евгений Замятин художнику Юрию Анненкову, «для того чтобы вызвать ощущение прекрасного, вовсе не обязательно писать пейзажи или блудливых маркизочек, как это делают Левитаны или Сомовы» (о Замятине читайте здесь 14 октября).

Октябрьская революция Сомова не потрясла. Были некие бытовые неудобства, но они его первоначально не возмущали («Мне трудно было продолжать мою красивую и роскошную жизнь. Пришлось отпустить прислугу и сжаться со всеми моими вещами в две комнаты. Они вышли похожи на склад мебели»). Неудобно, но не более того. В декабре 1918 года от склада большевики захотели Сомова великодушно избавить и пришли изымать мебель и подушки — на нужды революции. Но Сомов предъявил какую-то бумагу с подписью Луначарского, и его оставили при вещах. Но когда начался голод, Сомов был уже не так безмятежен. Помимо неудобств, это было ещё и некрасиво. За границей Сомов оказался в 1923 году, когда отправился вместе со своими картинами за океан в составе делегации — сопровождать «Русскую выставку» в США.

О жизни Сомова в эмиграции очень ёмко написала Нина Берберова в книге «Курсив мой»: «Он жил один очень аккуратно и умеренно, увлекался красотой розовощёких, кудрявых молодых мальчиков, которых потом писал весёлыми масляными красками, с открытым воротом и длинными пальцами бледных рук. Когда я бывала у него, он всегда был окружён ими». Но мальчики менялись. Главный в его жизни — натурщик Мефодий — умер от туберкулёза. Собственно, это была одна из причин, по которой Сомов покинул Россию. Мефодий нуждался в лечении. «За эти тревожные дни я так много передумал о Мефодии, — написал Сомов в одном из писем 1932 года, —… я так часто был гадким, жестоким... все его вины — маленькие, ничего не значащие... у меня просто придирчивый нрав... меня никто так не любил, как он...»

Когда Сомов во время уличных перестрелок во времена революции сидел дома и писал «домашний, уютный портрет» — это была максимальная форма протеста. Если, конечно, не считать бегства. Во время бури человек пишет полный штиль. Это протестное искусство.

Сомов был большим талантом, который не только дегутировал («получал отвращение»), но и сам мог отвращать — аккуратно, но неумеренно.

В последний момент я поменял здесь стихотворный текст. Решил, что надо поставить что-нибудь совершенно противоположное тому, что написано выше. Манекенщики Сомова — это довольно скучно и бесплодно. Россия как государство уже однажды умерла, и это была некрасивая и мучительная смерть, как бы её ни эстетизировали. Когда я смотрю на женщин, то не вижу «их ломаные позы, нарочное их уродство». Если и есть здесь у нас что-то бесспорно красивое, то это женщины.

С каждым годом мы становимся всё ближе.
Две тысячи километров, полторы…
Главный завистник уже яростно слюной брызжет,
Почти как фонтан в Тюильри, попробуй, повтори.
А ещё с каждым годом мы становимся всё громче.
Я, например, слышу тебя даже под водой.
Оттолкнусь от бортика и слышу твой голос, точно
Ты сказочная русалка, и я тому виной.
С каждым годом мы становимся всё выше и выше.
Если бы я был меньше, то не чувствовал бы дно.
Если бы я был меньше, то в ожидании тебя не выжил.
А сколько осталось ждать, мне, в общем-то, всё равно.
Повторю: мы всё ближе, и это довольно серьёзно.
Ожидание встречи — самый последний довод.
Ты приближаешься ко мне, и рано или поздно
Твоего мужа переведут служить в мой город.