Из-за страха, что встретятся люди и звери, и не заметят разницы

У философа и литератора Виталия Свинцова, родившегося в Пскове в 1928 году, кандидатская диссертация была посвящена доказательству и его месту и роли в процессе познания. Свинцов исследует нестандартные формы передачи истинной и ложной информации: полуправду, ложь умолчанием… Всё это очень хорошо проецируется на биографию Фёдора Достоевского. Не случайно, Виталий Свинцов опубликовал в 1999 году в «Новом мире» свою работу «Достоевский и “отношения между полами”» с подзаголовком «Об интересе Достоевского к феномену нимфофилии». Это тема, которая обсуждается уже вторую сотню лет. Был ли Достоевский педофилом? Что в обвинениях правда и что ложь? А где полуправда?

Источников разговоров, слухов и публикаций о «педофилии Достоевского» несколько. Один из них – воспоминания Софьи Ковалевской. Одно время Достоевский был тесно связан с семьёй Корвин-Круковских (это девичья фамилия жившей в Псковской губернии Ковалевской). Немного подробнее о связи Достоевского с Псковской губернией и семьёй Корвин-Круковских можно прочесть здесь 4 сентября. Достоевский был очень увлечён сестрой Софьи Ковалевской Анной. Собирался на ней жениться.

В книгах Достоевского («Братьях Карамазовых», «Подростке» и «Идиоте») почти вся  семья Корвин-Круковских, включая отца, описана – в свойственном Достоевскому стиле. Да и сам роман «Идиот» начинается с того, что в проходящий через Псков поезд в вагон 3-го класса к князю Мышкину подсаживается Рогожин, и среди нескольких пассажиров завязывается разговор:

«- А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона  чистого  капиталу оставил? - перебил черномазый, не удостоивая  и  в  этот  раз  взглянуть  на чиновника: - ишь ведь! (мигнул он на него князю), и что только им  от  этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот  родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой  еду.  Ни  брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, - ничего не прислали! Как  собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал…». Псков и горячка - в таком сочетании - у Достоевского в этом романе упоминаются несколько раз: «Ну,  а  я  этой   порой,   по   матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да  во  Псков  по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся,  ан  к  утру  горячка,  а  тем временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся. Что ж, опять за границу, что ли? - спросил  он и вдруг прибавил: -  А помнишь,  как  мы в вагоне, по осени,  из  Пскова  ехали, я сюда,  а ты... в плаще-то, помнишь, штиблетишки-то?». Рогожинская правда.

В воспоминаниях Ковалевской есть такой эпизод: «Мать мою он (Достоевский. – Авт.) порой приводил в ужас. Так, например, однажды он начал рассказывать сцену из задуманного им ещё в молодости романа: герой - помещик средних лет, очень хорошо и тонко образованный, бывал за границей, читает умные книжки, покупает картины и гравюры. В молодости он кутил, но потом остепенился, обзавелся женой и детьми и пользуется общим уважением…А на сердце точно кошки скребут, да все хуже и хуже. Начинает ему казаться, что должен он что-то припомнить, и вот он силится, напрягает память… И вдруг действительно вспомнил, да так жизненно, реально, и брезгливость при этом такую всем своим существом ощутил, как будто вчера это случилось, а не двадцать лет тому назад. А между тем за все эти двадцать лет и не беспокоило это его вовсе. Вспомнил он, как однажды после разгульной ночи и подзадоренный пьяными товарищами он изнасиловал десятилетнюю девочку.

Мать моя только руками всплеснула, когда Достоевский это проговорил.

- Фёдор Михайлович! Помилосердуйте! Ведь дети тут! — взмолилась она отчаянным голосом…»

Эту сцену интерпретируют совершенно по-разному. Защитники Достоевского, например, пишут, что Софья Корвин-Круковская (Ковалевская) в детстве была очень впечатлительным ребёнком и просто влюбилась в известного и немолодого писателя, а потом ему, таким образом, отомстила за невнимание (в воспоминаниях Ковалевской есть такие строки: «А ведь, может быть, у Фёдора Михайловича такой вкус, что я ему нравлюсь больше сестры, - думается мне и, по машинальной детской привычке, я начинаю мысленно молиться: - Господи, боже мой! пусть все, пусть весь мир восхищается Анютой, - сделай только так, чтобы Фёдору Михайловичу я казалась самой хорошенькой!»). Но, как мне кажется, есть более простое объяснение. Достоевский рассказывал не о себе, а о герое ненаписанного романа. Этого объяснения было бы достаточно, если бы не другие свидетельства. Самое часто цитируемое – письмо критика Николая Страхова Льву Толстому. Страхов много лет дружил с семьёй Достоевского, публично о нём ничего плохого не говорил, но вот в письме Толстому не удержался, и после смерти Толстого и Страхова это письмо в 1913 году опубликовали в журнале «Современный мир». Начинается оно со слов: «Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы - было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского - прошу Вашего внимания и снисхождения - скажите, как Вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство. Пособите мне найти от него выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умён…».

Когда письмо напечатали в журнале, ответ вдовы Достоевского был какой-то странный: «Исполнение такого изощренного разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей, а мой муж всю свою жизнь был в денежных тисках». То есть если бы её муж был богат, то «развлекался» бы, а так – одни наговоры. Ответ странен вдвойне, потому что эпизод, на который ссылаются недоброжелатели Достоевского, не был типичным.  Достоевский нигде не говорил, что поставил удовлетворение своего вожделения на поток. Проблема не в том, что люди, рассказывающие о грехах Достоевского, убедительны. Она в том, что его защитники не очень убедительны. Например, они ссылаются на то, что случай с девочкой действительно был, но произошёл в другое время – когда Федя был мал и слышал об этой истории, когда играл с девочкой кучера (при этом, исследователи считают, что «детям семьи Достоевских строго-настрого воспрещались какие бы то ни было контакты с посторонними, в том числе и со сверстниками, особенно же из простого народа»).

В письме Льву Толстому Николай Страхов написал: «Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов (Павел Висковатов - историк литературы. – Авт.) стал мне рассказывать, как он похвалялся, что... в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что при животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, - это герой "Записок из подполья", Свидригайлов в "Преступлении и наказании" и Ставрогин в "Бесах". Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, а Достоевский здесь её читал многим…».

Висковатов, знавший Достоевского, об этом его качестве тоже упоминал – сделав запись в альбом 15 января 1904 г.: «Достоевский вечно колебался между чудными порывами и грязным развратом (растление девочки при участии гувернантки в бане) и при этом страшное раскаяние и готовность на высокий подвиг мученичества. Высокий альтруизм и мелкая зависть (к Тургеневу в Москве, где я жил с Достоевским в одном номере). Недаром он говорил: "Во мне сидят все три Карамазова"».

Что-то похожее о Достоевском рассказывал и Иван Тургенев (о Тургеневе читайте здесь 9 ноября). Но тургеневские слова о «развратнике-Достоевском» обычно приписываются личной неприязни. Думаю, всё значительно проще. Все упомянутые и не упомянутые люди, слышавшие от Достоевского мерзости о самом себе, не сговаривались и не мстили ему. Они всего лишь приводили слова Достоевского, принимая их за чистую монету. Некоторые основания для этого у них действительно были. Репутация Достоевского была небезупречная. И всё же получается, что источник информации один – сам Достоевский, наговаривающий на себя (или рассказывающий правду, а потом от неё отрекающийся). Вокруг его имени всегда – и при жизни, и после смерти, - возникали какие-то разговоры на темы разного рода извращений. К примеру, иногда ссылаются на то, что первоначально в рукописи «Братьев Карамазовых» отцеубийство объяснялось тем, что отец якобы в детстве насиловал Ивана Карамазова «содомским грехом», и это была месть. Однако это всего лишь литература.

Защитники Достоевского приводят аргументы, основанные на опровержениях того же Достоевского. Но опять-таки, это слова Достоевского против других слов того же человека. Кто из них был правдив? Достоевский-1 или Достоевский-2? Кто из них был здоров?

В воспоминаниях Софьи Ковалевской говорится о Фёдоре Достоевском: «Вы все, здоровые люди, - продолжал он, - и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик! Ан нет! Он не лжет! Он действительно был в раю в припадке падучей, которою страдал, как и я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!

Достоевский проговорил эти последние слова свойственным ему страстным, порывчатым шепотом. Мы все сидели, как замагнетизированные, совсем под обаянием его слов. Вдруг, внезапно, нам всем пришла та же мысль: сейчас будет с ним припадок.

Его рот нервно кривился, все лицо передергивало…».

А что, если Достоевский, таким образом, щекотал нервы себе и другим? Ловил «счастье», как перед эпилептическим припадком. Это перекликается с общеизвестным антисемитизмом Достоевского, хотя бы с записью 1873 года в его дневнике: «Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным… Мечта скверная, мечта ужасная, и – слава богу, что это только лишь сон!»

Предаваться «мечтам скверным, мечтам ужасным…» - это одно из излюбленных состояний Фёдора Достоевского.  Больные фантазии, демонизация себя и других… Пройтись по краю пропасти, заглянуть в ад - но перед этим оказаться на секунду в раю. А после всех ужасов испытать облегчение, - потому что это всего лишь сон. Тургеневу о своих развлечениях с десятилетней девочкой в бане он тоже говорил, но взаимопонимания не встретил и свёл всё к шутке. Пошутил, дескать… А если это действительно была… нет, не шутка, а игра. Если уж копаться в человеческой мерзости, так копаться по-настоящему. Глубоко. Возможно, так он думал. Не всё плохое, что человек рассказывает о себе, хотя бы и добровольно, - правда. Признание – не царица доказательств. Это верно не только для юриспруденции. Признания Достоевского могли быть опытом издевательства над самим собой – для того чтобы получить извращённое удовольствие.

И тогда слова Александра Невзорова в статье «Мёртвые мальчики как старинная духовная «скрепа»», про то, что «этот религиозный фанатик XIX века, крепко настоянный на эпилепсии и педофилии, чересчур «заборист», приобретают несколько другой смысл. Достоевский по-прежнему остаётся «заборист». Святости в нём обнаружить трудно. Но мы просто перемещаемся из мира реальности в царство больных фантазий.

«Слишком уж много “достойных уважения людей” (говоря словами И. Волгина) было причастно к циркуляции слухов о самопризнаниях Достоевского в ставрогинском грехе, - написал Виталий Свинцов. - (Под причастностью я имею в виду приятие слухов как минимум в качестве потенциально достоверных.) И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Д. В. Григорович, Н. Н. Страхов, позднее -Л. И. Шестов и П. А. Флоренский, ещё позднее - Ю. Н. Тынянов и Л. Я. Гинзбург… Были и другие, менее именитые. Назову хотя бы профессора П. А. Висковатова или ныне забытого писателя И. Ясинского, который лично знал Тургенева и Достоевского и не сомневался, что последний был сам виноват в распространении слухов о своем “сластобесии”.

К тому же, всё это «сластобесие» - совсем не единственное извращение, которое Достоевский обсуждал в частных беседах. Виталий Свинцов упоминает и о ещё одной аномалии: «Наконец, нужно обозначить ещё один эпизод, зафиксированный уже упоминавшимся Е. Н. Опочининым. (Евгений Опочин – писатель, журналист, коллекционер. – Авт.) В одной из бесед Достоевский, размышляя вслух о разного рода сексуальных аномалиях, рассказал о случае некрофилии, свидетелем которого он якобы был». 

Для религиозного писателя Достоевского было важно считать себя свидетелем всевозможных мыслимых и немыслимых человеческих грехов, оттолкнувшись от которых, ужаснувшись которым, он мог хотя бы ненадолго оказаться в персональном раю.

В этом было его преступление и наслаждение.

«Преступление и наслаждение» – ненаписанная книга Достоевского.

Во дворах-колодцах иссякла вода.
Говорят – навсегда, но трудно поверить.
Пользы нет, но нет и вреда.
Во дворах-колодцах закрыты все двери.
Закрыты все двери.
Забиты все двери
Из-за страха, что встретятся люди и звери,
И не заметят разницы.
За всех чужаки расплатятся.

У многих авторов закончились слова,
Те, что не потеряли своего значения.
От фальшивых слов кружится голова.
Воды – нет, но плывём по течению.

У некоторых читателей закончилось терпение.
Или лопнуло по шву.
Солирование заменили хоровым пением.
Петербург заменили на Москву.
Трудно поверить,
Но забили все двери.
Самые чувствительные сосланы на каторгу
От одного к другому провокатору.

Во дворцах закончились творцы.
Вместо них – одноразовые шприцы.