Когда его нет – хмурые тучи похожи на монументы

Для середины 60-х годов XVII века это было довольно смело — написать: «Попы стараются обманывать народ,  // Слуги — дворецкого, дворецкие — господ, // Друг друга — господа, а знатные бояря // Нередко обмануть хотят и государя…» Автору Денису Фонвизину тогда было чуть больше 20 лет, если считать, что он родился в 1745 году. Но как писал Станислав Рассадин: «Дата рождения в точности неизвестна. С фамилией тоже неясности…» Зато точно известно, что свои себежские имения Денис Фонвизин получил в 1773-1774 годах от Никиты Панина, у которого состоял секретарём. Никита Панин одно время руководил российским внешнеполитическим ведомством при Екатерине II, и он же — при участии Фонвизина — разработал проект ограничения самодержавия (Екатерина его, разумеется, отклонила).

Рассадин о неясности даты рождения написал потому, что на надгробии Дениса Фонвизина написано: «Под сим камнем погребено тело статского советника Д. И. Фонвизина. Родился 3 апреля 1745 года, умер 1 декабря 1792 года» — но там же зачем-то сделано уточнение: «жил 48 лет, 7 месяцев и 28 дней». Однако если из 92 вычесть 45, то получится 47. Словно надпись на надгробии высекал недоросль.

Фамилию автора «Недоросля» писали по-разному: Ф. Визин, Фан-Визин, Фон-Визин, Фон-Висин, Фон-Визен, Визин, Визен… Появись такой автор в середине двадцатого века, прослыл бы безродным космополитом, а сейчас — представителем «пятой колонны», русофобом. Объявили бы его клеветником, который видит в России только плохое: «И всякий, чтоб набить потуже свой карман, // За благо рассудил приняться за обман. // До денег лакомы посадские, дворяне, // Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне. // Смиренны пастыри душ наших и сердец // Изволят собирать оброк с своих овец. // Овечки женятся, плодятся, умирают, // А пастыри при том карманы набивают. // За деньги чистые прощают всякий грех, // За деньги множество в раю сулят утех…» Так Фонвизин писал в «Послании к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке». Опять же, «оскорбление чувств верующих».

Пётр Вайль и Александр Генис в книге «Родная речь» обращают внимание на то, что идеал Фонвизина на самом деле — скорее, Стародум («Возникает ощущение, что Фонвизину очень хотелось быть Стародумом»). Фонвизин довольно консервативен. Но для того чтобы быть Стародумом, надо быть только консерватором, без излишеств. По мнению авторов «Родной речи» Фонвизину «безнадёжно не хватало мрачности, последовательности, прямолинейности… Слишком блестящ был юмор Фонвизина, слишком самостоятельны его суждения, слишком едки и независимы характеристики, слишком ярок стиль».

Стиль и характер победил идею.

Никита Панин был щедр. Всем своим трём секретарям — Бакунину, Убри и Фонвизину — он раздал деревни с крестьянами. Когда будущий российский император Павел, которого Панин обучал, женился, то наградил Никиту Панина 9 000 душами крепостных. Половину из них Панин передарил, в том числе и Фонвизину. Таким образом, Фонвизин стал обладателем 1 180 душ (по другим данным — 500) и деревень Тележники и Рыково (Руково) в Себежском уезде. Многие прототипы его будущих пьес жили в этих краях.

Панин сделал вроде бы доброе дело — наградил своего помощника за службу (таковы тогда были нравы даже среди либералов — одаривать крепостными). Помощник стал помещиком. Однако хозяином Фонвизин оказался не слишком хорошим. Пьесы сочинять у него получалось значительно лучше, чем руководить усадьбой. Некоторые его пьесы до сих пор ставят, особенно «Недоросля». На недавнем фестивале в Пушкинских Горах, когда петербургский театр «Пушкинская школа» показывал фонвизинского «Недоросля», в зале собралось зрителей больше, чем имелось кресел. Люди сидели на ступеньках, хотя мест в зале Научно-культурного центра музея-заповедника «Михайловское» больше, чем в Большом зале псковского драмтеатра.

В хозяйственных делах Фонвизин мало что понимал и решил сдать свои землевладения в аренду. На беду, арендатором стал барон Медем, обязавшийся «выплачивать ему по третям 5 000 Альбертовых талеров ежегодно под залог своей Лифляндской деревни». На беду потому, что барон своих обязательств не выполнил. К тому же Медем оказался по отношению к крестьянам очень жестоким. Они его хотели убить, но не смогли. Был устроен суд. В итоге барон Медем вообще прекратил выплачивать Фонвизину деньги.

Как написал Станислав Рассадин в книге «Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы»: «Фонвизин же пустил в своё стадо хищника, ничуть не озабоченного тем, чтобы оно плодилось и тучнело. Арендатор Медем рвал жадно и ненасытно — что поделаешь, надо признать, при попустительстве владельца…»

Тяжба с «хищником» стоила Фонвизину здоровья (оно у него и без того было шаткое) и больших денег. Обиженный Медем требовал с Фонвизина неустойку. В свою очередь Фонвизин в судебном порядке желал «изгнания сего последнего из имения». И не только потому, что тот не платил за аренду, но и из-за «угнетения находившихся в содержании барона Медема крестьян». Тяжба длилась очень долго. Фонвизин постепенно разорялся. Незадолго до смерти, осенью 1792 года, Фонвизин приедет в свои себежские владения в последний раз (скончается он в декабре 1792 года).

Авторы «Родной речи» обращают внимание на язык главной пьесы Фонвизина «Недоросль». Язык отрицательных героев живой, а язык положительных — едва ли не кафкианский, как у Правдина: «Имею повеление объехать здешний округ; а притом из собственного подвига сердца моего, не оставлю замечать тех злонамеренных невежд…»

«Недоросль» до сих пор не устарел ещё и потому, что в пьесе есть тонкие наблюдения о людях, которых мы встречаем до сих пор. Стародум в четвёртом действии рассуждает, воспитывая Софью: «Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них всё то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель… умы, развращённые в своих понятиях, сердца, развращённые в своих чувствиях. Люди не одному богатству, не одной знатности завидуют: и добродетель также своих завистников имеет...»

Безразмерное понятие — добродетель. Вроде был Стародум прав: «С пребеглыми умами видим мы худых мужей, худых отцов, худых граждан. Прямую цену уму даёт благонравие. Без него умный человек — чудовище. Оно неизмеримо выше всей беглости ума…» Только что такое это благонравие? Сегодня (как и тогда) вокруг полно мракобесов, прямо-таки упивающихся своим «благонравием» и готовых в прямом смысле уничтожить «неблагонравного».

Как писал наблюдательный Фонвизин в «Письмах из Франции к одному вельможе в Москву»: «Опыт показывает, что всякий порок ищет прикрыться наружностью той добродетели, которая с ним граничит. Скупой, например, присваивает себе бережливость, мот — щедролюбие, а легкомысленные и трусливые люди — вежливость. И в самом деле, кто, услышав ложь или ошибку, не смеет или не смыслит противоречить тому всего вернее и легче согласиться, тем больше, что всякая потачка приятна большей части людей».

В том же письме (а закончено оно было 4 января 1778 года в Монпелье) Фонвизин обращает внимание на одну особенность, которая его неприятно удивила: «Почти всякий француз, если спросить его утвердительным образом, отвечает: да; а если отрицательным о той же материи, отвечает: нет». Иначе говоря, почти всё зависит от того, как задаётся вопрос и как ведёт себя собеседник. Одни и те же люди с лёгкостью могут восторгаться и негодовать по поводу одного и того же, подлаживаясь под своего собеседника. Повторяю, наблюдение это — 1778 года, но что с той поры изменилось? Думаю, что и нынешние социологи проводят свои вопросы, рассчитывая на такой же эффект. Так создаётся нужная картина мира. «Если такое разноречие происходит от вежливости, то, по крайней мере, не предполагает большого разума», — пишет Фонвизин. Да, это не большой ум, а маленькая хитрость. Двоемыслие не как подлость, а именно как хитрость. Убеждения ничего не стоят. Что выгодно, то и надо говорить и так надо поступать. Подобным образом ведёт себя множество людей, свои принципы оставляя в домашнем шкафу на самой дальней полке. По этой причине их не коробит очевидная ложь политиков, враньё СМИ и прочие подобные вещи. Это воспринимается как неизбежная хитрость, иначе говоря — гибкость. Они считают, что выживает гибкий, а негибкие ломаются.

Та поездка во Францию произвела на Фонвизина сильное и очень неоднозначное впечатление. О Париже он написал много обидного: «Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его навек шалуном и ни к чему неспособным, вопреки тому, как его сделала природа и каким бы он мог быть не ездя во Францию». Фонвизин тогда и сам был нестарым человеком, но стал ли он «навек шалуном»? Самое лучшее, что видел он в Париже, — комедия. Он как комедиограф оценил это в полной мере, в отличие от оперного пения: «Удивился я, как можно бесстыдно так реветь, а ещё более, как можно такой рёв слушать с восхищением!»

Но вести из далёких Себежских земель его там, во Франции, не радовали. Психолог он был, конечно, тонкий и литератор наблюдательный, однако с бароном Медемом сильно промахнулся. На всякого мудреца довольно в том числе и простоты. Но теперь это совсем неважно. «Его дураки очень смешны и отвратительны, — писал Виссарион Белинский в своей элегии в прозе «Литературные мечтания», — но это потому, что они не создания фантазии, а слишком верные списки с натуры; его умные суть не иное что, как выпускные куклы, говорящие заученные правила благонравия; и все это потому, что автор хотел учить и исправлять». Многое ли ему удалось исправить? Вряд ли. Зато он многих рассмешил и продолжает смешить. Очевидцы рассказывали, что Фонвизин был не просто драматург, но и артистическая натура, читал свои комедии в лицах, «как целая труппа».

Белинский обращал внимание на то, что Фонвизин был «очень смешлив от природы: он чуть не задохнулся от смеху, слыша в театре звуки польского языка; он был во Франции и Германии и нашёл в них одно смешное: вот вам и комизм его». Чувствуется, что написано это если не с осуждением, то с некоторым неудовольствием, тем более что Белинский ещё и добавил: «Его комедии суть не больше, как плод добродушной веселости, над всем издевавшейся, плод остроумия, но не создание фантазии и горячего чувства».

Однако «добродушная весёлость» — это, пожалуй, главное достоинство Фонвизина-литератора, и отделять её от «горячего чувства» как-то странно. Это единое целое, одно от другого «подогревающееся». Но там, где Денис Фонвизин подключал рассуждения, язык его становился тяжёл, а герои мертвели на глазах.

Однако как только он начинал «высмеивать», жизнь возвращалась.

Добродушный смех, выращенный на домашней грядке.
Когда его нет, то, казалось бы, всё в порядке.
Но как только он возникает, появляются подозрения —
Вплоть до предупреждения и удаления.
Когда его нет — хмурые тучи похожи на монументы.
Но когда этот смех звучит — видны другие планеты.
Тучи разбегаются — монументы рушатся.
От огромной тучи остаётся лужица.

Слышишь, рубят лес? Это смена вех,
Но звуки топора заглушает смех.

Великодушный смех.