Манекены с витрин рвутся на волю

«По пути в Россию я чувствовала то, что должна испытывать душа, уходящая после смерти в другой мир, - написала Айседора Дункан, описывая своё путешествие в Россию 1921 года. - Я думала, что навсегда расстаюсь с европейским укладом жизни. Я верила, что идеальное государство, каким оно представлялось Платону, Карлу Марксу и Ленину, чудом осуществилось на земле». Россия для знаменитой американской танцовщицы не была чем-то совсем уж неизвестным.

Айседора Дункан и раньше гастролировала в России, в Петербурге и Москве, в интересное время – в конце 1904 – начале 1905 гг. Русская рублика интересовалась современным танцем и в «Кровавое воскресенье», и в другие дни недели. Следующие выступления пришлись на 1907-1908 годы. В 1913 году Дункан снова приехала в Россию. Тогда уже у неё здесь были не только поклонники, но и последователи.

Поклонников у Дункан в России было много – и в императорской семье, и среди революционеров. С ней были знакомы, посещали её концерты или о ней писали Константин Станиславский, Сергей Дягилев, Александр Бенуа, Лев Бакст, Сергей Конёнков, Матильда Кшесинская, Анна Павлова, Михаил Фокин, Андрей Белый, Александр Блок, Сергей Соловьёв, Максим Горький, Фёдор Сологуб, Анатолий Луначарский…

Когда Анатолий Луначарский пригласил Дункан в Советскую Россию, это было естественно. Айседора Дункан совершила революцию в танце. Её вообще было трудно считать просто танцовщицей. Судя по её книге «Танец будущего», это были своего рода танцы-проповеди, разрушение стереотипов. «Я не собираюсь учить вас танцам, - говорила она своим ученицам. - Я просто хочу научить вас летать, как птицы, гнуться, как молодые деревца под ветром, радоваться, как радуется под майским утром бабочка, дышать свободно, как облака, прыгать легко и бесшумно, как серая кошка».

«Айседора танцует всё, что другие говорят, поют, пишут, играют и рисуют, она танцует Седьмую симфонию Бетховена и „Лунную сонату“, она танцует „Primavera“ Боттичелли и стихи Горация", - писал Максимилиан Волошин. В Пскове в 1924 году Айседора Дункан тоже выступала на сцене не под классический танцевальный репертуар (этого дождаться от неё было нельзя), а, казалось бы, совсем не под танцевальную музыку, включая увертюру «1812 год» Чайковского.

Константин Станиславский запомнил, а потом записал слова, сказанные ему Айседорой Дункан: «Прежде чем идти на сцену, я должна положить себе в душу какой-то мотор; он начнёт внутри работать, и тогда сами ноги, и руки, и тело, помимо моей воли, будут двигаться».

Но прежде чем найти мотор, надо было разуться (она выступала босиком).

Популярность Дункан в то время была связана с несколькими вещами, в первую очередь со свободой, со свободным танцем. Это было преодоление условности. Речь идёт не только о свободных движениях на сцене. Танец, по её собственным словам, означал «свободу женщины и эмансипацию её от закосневших условностей, которые лежат в основе пуританства». Вдохновлялась она древнегреческими мотивами и ритмом.

Путь Дункан в Россию из Лондона лежал через Ревель, куда она отправилась пароходом. Её сопровождала жена советского дипломата Максима Литвинова (Литвинов с 1920 года был полпредом РСФСР в Эстонии, а в 1921 году стал заместителем наркома иностранных дел). Айседора Дункан в то время по взглядам была беспартийная большевичка. Ей казалось, что знакомство с такими влиятельными людьми как Луначарский позволит осуществить многие её мечты. Её представления о большевистской России были тогда на редкость наивными. Прощаясь, как она думала – навсегда, с Европой, она считала: «Отныне я буду лишь товарищем среди товарищей и выработаю обширный план работы для этого поколения человечества. Прощай, неравенство, несправедливость и животная грубость старого мира, сделавшие мою школу несбыточной! Когда пароход, наконец, прибыл, моё сердце затрепетало от великой радости. Вот он, новый мир, который уже создан! Вот он, мир товарищей: мечта, которая служила конечной надеждой всех великих артистов, мечта, которую Ленин великим чародейством превратил в действительность. Я была охвачена надеждой, что мое творчество и моя жизнь станут частицей ее прекрасного будущего.

Прощай, Старый Мир! Привет Новому Миру!»

Окончательно от своих иллюзий Дункан не избавилась никогда, но её сил хватит только на три года. И то, с перерывами, во время которых она уезжала на Запад. Псков она посетит во время своих прощальных гастролей.

Многих знаменитых иностранцев большевики в то время обхаживали ничуть не меньше, чем сегодня российские власти обхаживают западных киноактёров или боксёров. Это была важная часть пропагандисткой работы. Идеи Дункан пришлись очень кстати.

«Со всем жаром существа, отчаявшегося в попытках претворить в жизнь в Европе свои художественные видения, я готовилась ступить в идеальное царство коммунизма, - рассказывала о своей четвёртой поездке в Россию Айседора Дункан. - Я не взяла с собой туалетов, так как в своем воображении должна была провести остаток жизни, одетая в красную фланелевую блузку среди товарищей, одинаково просто одетых и преисполненных братской любовью».

Не брать с собой ничего – это было опрометчиво. Одной фланелевой блузкой не обойдёшься. Июльская погода в России стоит не всегда.

Красин и Луначарский, встретившие её, разместили танцовщицу в квартиру главной звезды Большого театра  Екатерины Гельцер (до революции её многие считали гражданской женой генерала Маннергейма). Гельцер тогда находилась в длительных гастролях.

Несмотря на покровительство больших советских начальников, у Айседоры Дункан возникли проблемы с отоплением и питанием. Но всё это в первое время было менее важно, чем, например, создание в Москве в особняке на Пречистенке для детей рабочих хореографической школы (туда отобрали 60 девочек от 4 до 10 лет). А потом Дункан пригласили на вечеринку в студию художника Жоржа Якулова. Она появилась у Якулова в первом часу ночи. Поэтесса Лика Стырская об этой встрече написала: «Айседора Дункан рассматривала присутствующих любопытными, внимательными глазами, она всматривалась в лица, как будто бы хотела их запомнить. Её окружили, засыпали вопросами. Она живо отвечала одновременно на трёх языках: по-французски, английски, и немецки». Может быть, единственным человеком, который в этой студии не понимал ни по-французски, ни по-английски, ни по-немецки – был Сергей Есенин. И это способствовало моментальному сближению. Если бы Дункан и Есенин говорили бы на одном языке, то первая их встреча прошла совсем иначе. Есенину, знавшему Дункан только заочно, пришлось невольно перейти на язык жестов и язык тела.

Лика Стырская вспоминала, что Есенин молча сел у ног Айседоры. Она ему что-то говорила, но он не понимал и улыбался. И тогда она провела пальцами по его голове.

В общем, как написал Борис Пастернак, имея в виду Есенина: «Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и как жар-птицу поймал за хвост Айседору Дункан». 

У Анатолия Мариенгофа та же сцена описана так: «Изадора легла на диван, а Есенин у её ног.

Она окунула руку в его кудри и сказала:

- Solotaia golova!

Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два.
Потом поцеловала его в губы.

И вторично её рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:

-  Angel!

Поцеловала ещё раз и сказала:

- Tschort!»

Есенин с внешностью ангела и глазами чёрта был на 18 лет младше Дункан.

Позднее знакомые, знавшие Айседору Дункан давно, поражались тому, что эта любительница свободы, насквозь эмансипированная женщина, так долго терпела Есенина.

«Есенин впоследствии стал её господином, её повелителем. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней, - рассказывал Мариенгоф. - И всё-таки он был только партнёром, он был как кусок розовой материи - безвольный и трагический. Она танцевала. Она вела танец».

Обычно Айседора называла Есенина: Serguei Alexandrovich, а он её «Дунькой».

Что-то похожее получилось в отношениях Айседоры Дункан с Советской Россией. Идеального государства она не увидела. Иногда было больно, но она терпела (или старалась получать удовольствие). Многих вещей, не зная русского языка, она долго не понимала.

Есенин был одним из тех, кто воплощал не просто Россию, а Россию переходного периода. Это был переход не только от деревни к городу, но и от одного мира к другому. Он мог писать пафосные стихи о Ленине («Он мощным словом // Повёл нас всех к истокам новым...»). А мог что-нибудь совсем другое. Всё зависело от настроения. Есенинская грубость, судя по воспоминаниям современников, Дункан возбуждала. Мариенгоф писал: «Когда  Есенин  как-то  грубо  в  сердцах  оттолкнул прижавшуюся к  нему Изидору Дункан, она восторженно воскликнула: - Ruska lubow!»

Такую вот Ruska lubow она выдержала до осени 1924 года, имея в виду не только Есенина, сколько всю Россию, в которой свободы оказалось намного меньше, чем она ожидала. Так что Айседора Дункан предпочла всё-таки покинуть и Есенина, и Россию. Слишком много от них было неприятных неожиданностей, вроде описанных Мариенгофом: «Как-то, не  дочитав стихотворения,  он (Есенин – Авт.) схватил со стола  тяжёлую пивную кружку и опустил её на голову Ивана Приблудного - своего верного Лепорелло. (Приблудному, он же – Яков Овчаренко, приписывают не только работу в ОГПУ секретным агентом, но  авторство текста «Мурки». – Авт.). Повод был настолько мал, что даже не остался в памяти. Обливающегося кровью, с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу. У кого-то вырвалось:

- А вдруг умрёт?

Не поморщив носа, Есенин сказал, помнится, что-то вроде того:

- Меньше будет одной собакой!»

«Одной собакой» меньше станет только в 1937 году, когда Ивана Приблудного репрессируют.

Содержать школу танцев было всё сложнее – не хватало денег. В то же время Айседора Дункан постоянно в разных городах, на гастролях, давала бесплатные уроки для детей. Тем же занимались её лучшие ученицы. Часто танцы делались на музыку революционных песен.

С выступлением в Псков Айседора Дункан приехала в мае 1924 года. Иногда  пишут, что она выступала на сцене псковского драмтеатра им. А. С. Пушкина. Но чаще всё же называется другое помещение – дом, стоявший тогда напротив, тоже на пересечении улицы Пушкина и Архангельской (сейчас – улицы Ленина). Это здание кинотеатра «Модерн», в 1918 году переименованного в «Коммуну». В годы НЭПа там руководил директор псковского театра драмы Исаак Роммель, организовавший приезд в Псков в голодном 1920 году Фёдора Шаляпина (о приключениях Шаляпина в Пскове я писал здесь 17 сентября). Исаак Руммель, не спросив разрешения властей, переименовал «Коммуну» в «Модерн», за что получил серьёзное внушение. Но было бы символично, если бы одна из основательниц танца-модерн выступала бы не в «Коммуне», а в «Модерне».  В Пскове Айседора Дункан для псковских рабочих танцевала под музыку Скрябина, Шопена, Листа, Чайковского (6-ю симфонию и увертюру «1812 год»).

Прощальные выступления Айседоры Дункан в СССР прошли в том же году в Москве на сцене Камерного театра. Это была композиция о борьбе за свободу в разных странах мира: во Франции, Ирландии, Венгрии. О борьбе за свободу в СССР было уже бессмысленно говорить, - не то, что танцевать.

Школу, организованную Айседорой Дункан, прекратили финансировать в 1925 году, но она удивительным образом продержалась до 1949 года, то есть до начала кампании по борьбе с «космополитизмом» и «низкопоклонством перед Западом».  Долгое время в СССР предпочитали лишний раз не вспоминать не то что о Дункан, но и о Есенине. А статьи о борьбе с «есененщиной» стали выходить в нашей стране с середины 20-х годов, в том числе и в «Псковском набате». Например, в выпуске 27 февраля  1927 года в газете «Псковский набат» напечатали пересказ статьи  Александра Ревякина «Есенин и есенинщина» - про «шовинистический патриотизм», впервые опубликованной в журнале «На литературном посту». Ревякин был известный специалист по Есенину. По его мнению, Сергей Есенин начинал как «поэт литературных дворянско-буржуазных салонов и неонароднической интеллигенции», а закончил как «поэт деклассированной интеллигенции, поэт литературной богемы и ошарашенных жизнью людей».

Такая вот получилась гремучая смесь – «космополитизма» и «шовинистического патриотизма». "Дунька" и Sergey Alexandrovich.

Переводчика Айседоры Дункан и директора созданной ей танцевальной школы-студии Илью Шнейдера допрашивал лично министр государственной безопасности СССР Виктор Абакумов. Это было в разгар кампании 1949 года (в марте в газете «Советское искусство» вышла статья Анисимова о «чуждых советской эстраде влияния безродных космополитов»). Автор призывал «искоренить искусство, завезённое в нашу страну из Америки». Через два месяца школу, созданную Айседорой Дункан, закрыли, а директора школы Шнейдера приговорили к 10 годам (он отсидел 6).

Ученицы Айседоры Дункан и приёмная дочь Ирма Дункан попытались в 60-е году возродить школу, но в министерстве культуры СССР им ответили, что такой необходимости уже нет – «пластический танец утратил самостоятельное значение для советского зрителя».

Возрождение состоялось только в 2001 году, когда Петербурге создали Культурный Центр Чистых искусств имени Айседоры Дункан (Дункан-Центр).

Советские власти имели основания опасаться возрождения школы. Как писал американский художник Абрахам Валковитц об Айседоре Дункан, «у неё не было никаких законов; она танцевала не по правилам…».

То, что происходит не по правилам, «автоматически утрачивает самостоятельное значение для советского зрителя».

Это похоже на переработку Вивальди.
Сегодняшний рассвет как эстрадная версия.
Вроде всё на месте, но скажи, Бога ради,
Откуда такая цветовая агрессия?
Полутона забыты. Здесь не до тонкостей.
Этим зимним утром всё слишком броско.
Всё сосредоточено в одной только плоскости –
На уровне витрин и спинного мозга.
Фиолетовый снег бросается с крыш.
Все силы брошены на сильную долю.
Снегирь в кормушке шумит, как камыш.
Манекены с витрин рвутся на волю.
Дворники  сдирают кору земли.
Мусоровоз громыхает костями.
Сор из избы давно замели.
Уши забиты дурными вестями.

Озарена комната янтарным блеском,
Как сказал про зимнее утро поэт.
Этим утром всё чересчур, всё резко.

Но ничего другого до завтра нет.