Мария, радуйся, сегодня можно

Корней Чуковский долго уговаривал Евгения Замятина приехать в Псковскую губернию – в усадьбу Гагариных. Упрашивал, заманивал… Переживал, что устроил вместе с Добужинским Дом творчества в Холомках и Бельском Устье для писателей и художников, а приезжает непонятно кто. «Соскучился я по Вас ужасно, - настаивал Корней Чуковский в письме Евгению Замятину в начале июля 1921 года. - Приезжайте непременно. Здесь восхитительно - даже я немного отмяк, хотя у меня почти ничего не наладилось. (Трудно с такой огромной семьей). Но Вам вдвоём (или одному) здесь будет блаженство…Нам дали рожь (2 десятины), лошадей, покосы, огороды и прочее. Но ни один писатель не приехал. Гоните сюда Немировича, Нельдихена, Андрея Белого, Иванова-Разумника, Лернера - кого хотите, но гоните…».

О Евгении Замятине я собирался написать с весны, с тех пор как дважды посмотрел и дважды написал о спектакле «Мы» Большого театра кукол. Поиски «врагов счастья», «День Единогласия», выборы «Благодетеля» («в выборах не должно быть неожиданностей»), люди под номерами... Тоталитарная мелодрама. Учитывая то, что роман «Мы» сочинялся, в том числе, и в Порховском уезде, это было бы уместно. Только что закончился период военного коммунизма. Замятин вырвался на относительную свободу. Романтические отношения с бывшей хозяйкой усадьбы Софьей Гагариной… Из всего этого как раз и должно было родиться что-то необычное. Та самая тоталитарная мелодрама «Мы».

Однако Замятин больше в Холомках отсутствовал, чем присутствовал. И это удручало Корнея Чуковского. Он написал: «Я лежу больной. Надорвался. Я не отдыхал ни минуты. Что же это никто не едет? Вышло, что я работал не для Замятина, не для Шкловского, не для Ремизова, не для Гумма - а для каких-то сукиных сынов, которые и живут здесь в свое удовольствие. Шкловский здесь необходим...»

Но добраться из Петрограда в Порховский уезд было не так просто. Достаточно вспомнить, как добирался туда с пересадкой и с абсурдными бюрократическими придирками Ходасевич (о его приключениях на псковском железнодорожном вокзале я написал здесь 8 августа). Псковский вокзал  в те времена – это что-то особенное. Даже если не принимать в расчёт то, что на нём в 1917 году от престола отрёкся царь. Свои воспоминания о вокзале остались у Куприна, Ходасевича, Зощенко… И у Корнея Чуковского, конечно, тоже. В дневнике Чуковского от 25 мая 1921 года записано: «Замятин в Холомках, Тихонов в Москве, а между тем номер «Литературной Газ.» свёрстан - и нужно его печатать…». А 26 мая Чуковский уже в Пскове – на вокзале. Находится под сильным впечатлением от увиденного, хотя, казалось бы, что его может удивить или смутить после предыдущих революционных событий и гражданской войны? И всё же он пишет: «26 мая. Утром в Пскове. Иду в уборную 1-го класса, все двери оторваны, и люди испражняются на виду у всех. Ни тени стыда...»

В тот день в дневник Чуковский занёс несколько подслушанных диалогов и привёл тексты нескольких объявлений, листовок и надписей, которые его в Пскове заинтересовали особо. «К Первому мая, - пишет Чуковский, - псковским начальством была выпущена такая печатная бумага, расклеенная всюду на вокзале: «Мировой капитал, чуя свою неминуемую гибель, в предсмертной агонии тянется окровавленными руками к горлу расцветающей весны обновленного человечества. Вторая госуд. Типография. 400 (экз) Р. В. Ц. Псков».

Вот вполне чиновничье измышление. Все шаблоны взяты из газет и склеены равнодушной рукой как придётся. Получилось: «горло весны» всё равно. Канцелярский декаданс».

Наблюдения Евгения Замятина в те времена – в 1919 – 1921 годах – были примерно такими же. Роман «Мы» похожим «канцелярским декадансом» насыщен до предела. В более публицистических вещах того времени – в статье «Беседы еретика» и других, Замятин высказывался вполне определённо: «Партия организованной ненависти, партия организованного разрушения делает своё дело уже полтора года. И своё дело - окончательное истребление трупа старой России - эта партия выполнила превосходно, история когда-нибудь оценит эту работу. Это ясно. Но не менее ясно, что организовать что-нибудь иное, кроме разрушения, эта партия, по самой своей природе, не может. К созидательной работе она органически не способна. К чему бы она ни подходила, за что бы она ни бралась, вероятно, с самыми искренними и лучшими намерениями, всё обращалось в труп, все разлагалось…»

Не зря чекисты назвали его «скрытым, заядлым белогвардейцем». Не такой уж он был и «скрытый», хотя вряд ли белогвардеец.

Замятина в эти годы арестовывали несколько раз – в 1919 году, в 1922 году… Так что было где собирать материал для романа (в 1919 году он ненадолго угодил за решётку по делу «левых эсеров» вместе с Ивановым-Разумником и  Блоком. Ремизов к тому времени уже был арестован). Александр Блок (он просидел полтора дня, пока его не освободил Луначарский), если судить по протоколу допроса, в Петроградском ЧК сказал: «В партии левых с.-р. никогда не состоял и не поступил бы ни в какую партию, так как всегда далек был от политики…».

Замятин мог бы, наверное, сказать то же самое. Его арестовывали не за партийную деятельность, а за публикации. Например, за критическое отношение к национализации (« Национализировали торговлю, издали строжайший декрет о том, что магазины при национализации будут закрыты не больше недели. Но вот уже месяцы, а окна магазинов по-прежнему забиты досками, торгуют одни только спекулянты»).

И всё же больше всего Замятин переживал не за торговлю, а за нравы, в том числе и писательские: «У этих молодых людей в руках не перо и чернила, а хлыст и кусочек жареного. В основном критика их сводится к окрику: «Служи!»; писатель для них – только собачка, которую нужно выучить стоять на задних лапках, – тогда ей дают кусочек жареного и тогда все обстоит благополучно. Нет, дражайшие товарищи, не благополучно...». Литература, как и литераторы, была тогда полна ненависти. Писатели  сводили счёты, благо обстановка была подходящей.

«У нас пока вся литература ещё заражена ядами войны, - считал Замятин. - Она строится на ненависти – на классовой ненависти, её сложных соединяющих, её суррогатах. На отрицательных чувствах – нельзя строить. Только тогда, когда мы вместо ненависти к человеку поставим любовь к человеку, – придёт настоящая литература. Век наш жесток, железен – да; это век войн и восстаний – да. Но тем нужнее отдых от ненависти (она разрушительно действует на человеческую психику). Не время механического равенства, не время животного довольства настаёт с уничтожением классов, а время огромного подъёма высочайших человеческих эмоций, время любви…»

При всей своей нескрываемой нелюбви к новой власти и новым властителям умов, Замятин и в своей критике – гуманист. В прямом смысле слова. Там где другие  готовы были рвать и метать, втаптывать в грязь и смешивать с кровью, Замятин выражался очень старомодно: «На защиту человека и человечности зовем мы русскую интеллигенцию. Наше обращение не к тем, кто не приемлет сегодня во имя возврата к вчерашнему; наше обращение не к тем, кто безнадежно оглушён и сегодняшним днём; наше обращение к тем, кто видит далёкое завтра,- и во имя завтра, во имя человека - судит сегодня…». Но от этого его критическое отношение к новой власти никуда не исчезало. Он новых властителей расценивал как разрушителей, сильно их недооценивая: «Пока ясно одно: для созидания материальной оболочки, для созидания тыла новой России разрушители непригодны. Пулемётом нельзя пахать. А пахать давно уже пора».

Образно говоря, большевики научились пахать пулемётом.

В 1921 году Евгений Замятин сделал наброски ещё одного романа – «Дубы». Он так его и не написал, но из набросков видно, что вдохновлялся писатель историей князя Гагарина и его усадьбой в Холомках (князь в задуманном романе «вставал раньше всех в доме и садился за свой мост и за вычисления. С коптилкой чертить трудно - любил работать на закате на столе в коридоре у окна: оттуда - поля, лес, розовый осколок Шелони… И вдруг: война…»).

…Впечатления от прогулок Корнея Чуковского по Пскову 26 мая 1921 года доказывают, что в это время прохожие на улицах русских городов ещё были способны удивлять. Чуковский, может быть, не писал острой публицистики в духе Замятина, но его бытовые дневниковые зарисовки оказались не менее острыми: «Сдуру я взял огромный портфель, напялил пальто и пошёл в город Псков, где промыкался по всем канцеляриям и познакомился с бездной народу. Добыл лошадь для колонии и отвоевал Бельское Устье. Всё время на ногах, с портфелем, я к 2 часам окончательно сомлел. Пошел на базарчик поесть… Я смотрю на говорящих: у них мелкие, едва ли человеческие лица, и ребёнок, которого одна держит, тоже мелкий, беспросветный, очень скучный. Таковы псковичи. Чёрт знает как в таком изумительном городе, среди таких церквей, на такой реке — копошится такая унылая и бездарная дрянь. Ни одного замечательного человека, ни одной истинно человеческой личности. Очень благородны по строгим линиям Поганкины палаты (музей). Но на дверях рука псковича начертала:

«Я вас люблю, и вы поверьте,
Я вам пришлю блоху в конверте».

Тем не менее, писательское и художественное сообщество в Холомках и Бельском Устье старалось отвлекаться от советских будней. Чуковский, когда доехал из Пскова до Холомков, через некоторое время написал Замятину: «Я не сомневаюсь, что Вы приедете - хотя бы затем, чтобы получить пуда 1 ? муки, пуда 2 яблок, отдохнуть недельку и т.д.». «Я нисколько не поправился, напротив. Но здесь чудесно, - рекламировал Чуковский Порховский уезд. - Лучше всяких Крымов». Корней Чуковский  правильно не сомневался. Замятин приехал.

Сын Корнея Чуковского писатель Николай Чуковский, приезжавший в Холомки подростком, вспоминал, что у Замятина, покинувшего голодный Петроград, был интерес не только к муке и яблокам: «У Евгения Ивановича была и особая причина приезда,- он был влюблён в Софью Андреевну Гагарину, и между ними тянулся долгий и, по-видимому, трудный для обоих роман».

Княжна Софья Гагарина в национализированной усадьбе своего отца была назначена заведующей Народным Домом. Бывшая усадьба, а теперь Народный Дом, носила, разумеется, имя В.И. Ленина. Временами, особенно если не поступали дурные вести из Петрограда, там было по-хорошему оживлённо.

«Жили в колонии весело: устраивались общие прогулки, писались эпиграммы, рисовались карикатуры, по вечерам устраивались танцы, - вспоминал Николай Чуковский. -Открывались все двери, зажигались керосиновые лампы, местный агроном с лицом Козьмы Пруткова играл на гармони, и устраивалась грандиозная кадриль. В первой паре шёл Замятин с княжной Софьей Андреевной, за ними задравший рясу дьякон с Мусей Алонкиной…»

Обитатели Холомков умели шутить. До нас дошли некоторые карикатуры и короткие пересказы розыгрышей и театральных представлений. Можно себе представить, что такого уровня литераторы как Замятин подбирали для подобных случаев нужные слова.

Два обитателя Холомков Михаил Зощенко и Евгений Замятин спустя несколько лет - в январе 1927 года, - посмотрев революционную постановку Мейерхольда «Ревизор», придумали сатирическое «Приветствие от Месткома Покойных Писателей», прочитанное в специально созданной «Физио-Геоцентрической Ассоциации» (ФИГА). Это даёт некоторое представление о том, что происходило за шесть лет до того в Холомках. До присутствовавшего в зале Всеволода Мейерхольда «довели до сведения»: «Потрясённые вторичной кончиной нашего дорогого покойного Н. В. Гоголя, МЫ, великие писатели земли русской, во избежание повторения прискорбных инцидентов, предлагаем дорогому Всеволоду Эмильевичу в порядке живой очереди приступить к разрушению легенды о нижеследующих классических наших произведениях, устаревшие заглавия которых нами переделаны соответственно текущему моменту: 1. Д. Фонвизин: "Дефективный переросток" (бывш. "Недоросль"). 2. А. С. Пушкин: "Режим экономии" (бывш. "Скупой рыцарь"). 3. Его же: "Гришка, лидер самозванного блока" (бывш. "Борис Годунов"). 4. М. Ю. Лермонтов: "Мелкобуржуазная вечеринка" (бывш. "Маскарад"). 5. Л. Н. Толстой: "Электризация деревни" (бывш. "Власть тьмы"). 6. Его же: "Тэ-же" или "Же-тэ" (бывш. "Живой труп"). 7. И. С Тургенев: "Четыре субботника в деревне" (бывш. "Месяц в деревне"). 8. А. П. Чехов: "Ёлки-палки" (бывш. "Вишнёвый сад"). 9. А. С. Грибоедов: "Рычи, Грибоедов" (бывш. "Горе от ума"), 10. Товарищ Островский настаивает на сохранении прежних своих названий: "На всякого мудреца довольно простоты", "Таланты и поклонники", "Свои люди - сочтемся", "Не в свои сани не садись"...».

…Праздничное лето в Холомках 1921 года закончилось досрочно. В августе Замятин уже возвратился в Петербург. Оттуда 8 числа он написал Корнею Чуковскому письмо в Холомки: «Вчера в половине одиннадцатого утра - умер Блок. Или, вернее: убит - пещерной нашей, скотской жизнью. Потому что его ещё можно - можно было спасти, если бы удалось вовремя увезти за границу. 7 августа 1921 года - такой же невероятный день, как тот, когда узнали: убит Пушкин...».

В конверте присылались не только блохи.

  «Радуйся, Мария, - было сказано на прощание. –
   Мария, радуйся, сегодня можно».
   Он был радостью её сильно потревожен
   И умчался, прервав вещание.

   Арктический ветер был ему первый встречный.
   Он укрылся в одном из баров,
   В струнку вытянувшись перед гитарой,
   И солировал целый вечер.
   А потом он ушёл от ответа –
   В сторону своего дома.
   Дома он погрузился в дрёму
   И покинул эту планету,
   И спросил во сне, раздражаясь:
   «Чему ты радуешься, Мария?
   Тому, сколько здесь людей уморили?»
   Во сне он давил на жалость.
   И ответила ему Мария:
   «Да я знаю, что уморили,
   Совершая убийственные обряды,
   Но до смерти своей они были рады».
   «Хорошо, - нехотя согласился он. –
   Продолжай радоваться, как это делалось испокон,
   А я вернусь в бар и выпью за Святую Русь.
   Я на неё тоже всё никак не нарадуюсь».