Не хотите ли подписать какой-нибудь манифест - в один присест?

Это было что-то похожее на ГКЧП, но достигшее цели. Не совсем той, какой добивались, но всё-таки близкой к первоначальной цели. Если и был человек, который дал старт двум русским революциям 1917 года, так это был он. Не Ленин, не Троцкий, не Керенский… Те были далеко в стороне. Главным революционером оказался монархист Александр Гучков, решивший в 1916 году, что для блага России необходимо как можно быстрее отстранить от власти Николая II. Не династию Романовых, а именно Николая Александровича Романова. И передать власть кому-нибудь из его родственников. Хотя бы цесаревичу Алексею, приставив к нему регента - великого князя Михаила Александровича. Имелся и запасной вариант – великий князь Николай Николаевич.

Александр Гучков, конечно, был не один. Имелся целый «Прогрессивный блок», вернее – некоторые его депутаты-руководители - преимущественно из думской фракции октябристов и кадетов. Некоторые – такие как националист Василий Шульгин – примут активное участие в отстранении царя в феврале 1917 года. Шульгин вместе с Гучковым приедут в Псков, где будет в то время находиться Николай II. И всё же главной движущей силой был Гучков.

На тайной встрече, прошедшей в сентябре 1916 года на квартире Михаила Федорова, заговорщики (Гучков, Родзянко, Некрасов, Милюков…), задумавшие дворцовый переворот, определились с тем, кто должен стать новым императором – 12-летний сын императора Алексей. Как написал позднее Александр Керенский (о нём читайте здесь 7 ноября): «Всю ответственность за разработку и выполнение этого плана Гучков взял на себя с тем, чтобы не подвергать риску других руководителей блока, присутствовавших на встрече…Однако… решение об осуществлении переворота Гучков принял не в одиночку, а вместе с другими руководителями блока».

«Я помню одно, - вспоминал Гучков, - мысль о том, что надо принять очень тщательные меры для того, чтобы обеспечить безопасность царской семьи, - это нас очень занимало». Николая предполагалось «отправить на пенсию» - в Крым. Обеспечить ему безопасность и безбедную жизнь. Оставить в его дворцах. Гучков надеялся (зная характер императора), что Николай на такие условия согласится. В сущности, так оно и произошло, хотя потом всё пошло не так, как задумывалось в сентябре 1916 года. 

Так что план, который разрабатывал Гучков вместе со своими единомышленниками «прогрессистами»,  появился примерно за полгода до «внезапной» революции. Судьба огромной империи была решена правнуком крепостного. Фёдор Гучков, прадед Александра Гучкова, был крепостным дворовым человеком. Этот крестьянин-старовер выкупил себя сам, а потом и семью.  В семье Гучковых была легенда: будто бы именно Фёдору Гучкову пришла мысль поджечь Москву в 1812 году. Не знаю как в случае с Наполеоном, но в случае с другим императором – Николаем  II – недооценивать роли Гучкова в отречении царя не стоит.

Впрочем, гучковский план не воспринимали всерьёз. Слишком он был невероятен. Проще было представить кровавый дворцовый переворот. Такие для России были характерны. А вот бескровный переворот казался чем-то фантастическим. Кадет Сергей Мельгунов говорил: «Мы знаем, что в планах Гучкова зрела идея дворцового переворота, но что, собственно, он сделал для осуществления этой идеи и в чём переворот будет состоять, никому не было известно».

Как писал Александр Солженицын в «Красном колесе», описывая одно из совещаний заговорщиков:

«…Гучков больше на него и смотрел.

С сознанием своей славы и власти в этой стране.

И с огоньком того риска, той вечной потребности в риске, что вела его черезо всю жизнь.

– Я хотел бы обсудить с вами: что должны делать патриоты, если видят, как в тяжкий час родину направляет режим фаворитов и шутов? Что должны делать смелые люди с положением, влиянием и оружием? Люди, которым всё дано, но с которых и спросится историей?..»

У Солженицына есть о Гучкове такая фраза: «Без пенсне лицо его было безоружное». Как выяснилось, что в пенсне или без пенсне, но лидер партии  «Союз 17 октября» Гучков осенью 1916 года смотрел далеко и видел больше, чем остальные.

«Развитие событий требовало переворота, - напишет в эмиграции Александр Керенский. -  Ошибка, если можно так говорить об исторической ошибке русского общества, заключается в том, что это общество, представленное своими ведущими кругами, не осознало в полной мере необходимости такого переворота и не осуществило его, предоставив, тем самым, проведение этой болезненной операции слепым, стихийным силам».

И всё же силы были не такие уж и слепые. Всякая революция неизбежно представляет народную стихию. Но к царю в Псков отправился не весь русский народ. И над душой царя, торопя того на псковском железнодорожном вокзале, стояла не вооружённая толпа, а вполне конкретные люди, имеющие определённый статус и чёткие планы. 28 февраля 1917 года Гучков стал членом Военной комиссии Временного комитета Государственной Думы, немного позже преобразованного во Временное правительство.

Гучков был человеком решительным. Решительности многим тогда как раз и не хватало. Гучков с юности ввязывался в рискованные предприятия. Гимназистом готовился сбежать на русско-турецкую войну. Самое известное его приключение – поездка в качестве добровольца на войну в Южную Африку в 1899 году – в Трансвааль. Он участвовал в англо-бурской войне (на стороне буров). Был ранен, попал в плен... В 2016 году мы более-менее представляем кто эти люди – добровольцы, готовые отправиться с риском для жизни в чужую страну.

Первоначальный план Гучкова был таков: «...захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение, затем… одновременно арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собой новое правительство»… Это слова кадета Павла Милюкова. По сути, так и произошло. Царь возвращался из находящейся в Могилёве в Царское Село, но был перехвачен по дороге на станции Дно и отправлен в своём вагоне в Псков.

Казалось бы, Гучков был - готовый диктатор. Уверенный в своих силах, рвущийся к власти… Но это совсем не так. Люди, знавшие его неплохо, рассказывали, что он действительно поступал в соответствии с планом, который сам разрабатывал, но какой-то особой надежды на происходящее не возлагал. Владимир Дмитриевич Набоков писал, что взгляд на произошедшее у Гучкова был пессимистический («Гучков с самого начала в глубине души считал дело проигранным… Ни у кого не звучала с такой силой, как у него, нота глубочайшего разочарования и скептицизма…»). Милюков с Набоковым в оценке Гучкова был согласен: «Кто ещё, кроме премьера и Керенского, мог претендовать на «сильную власть»? Я ожидал ее проявления от Гучкова. Но… во Временном правительстве Гучков не поддержал своей прежней репутации…он… держал себя в стороне, не часто участвовал в заседаниях кабинета и, очевидно, вел свою собственную линию… Со мной Гучков был менее откровенен – или потому, что вообще был замкнутым человеком, или потому, что я не был одержим тогда таким крайним пессимизмом. Я считал возможным бороться. Он меня в моей борьбе не поддержал… он без особого усилия  сдал те позиции, которые я считал возможным защищать в коренном вопросе о войне и мире». Но это было уже после отречения царя. А до и во время отречения Гучков вёл себя очень активно и не самоустранялся.

Есть разные мнения о том, когда же и на чём «сломался» Гучков. Из-за чего произошёл этот надлом? Проще поверить ему самому. На совещании членов Государственной Думы 4 мая 1917 года, сложив с себя полномочий военного министра, он постарался объясниться: «На началах непрекращающегося митинга управлять государством нельзя, а ещё менее можно командовать армией на началах митингов и коллегиальных совещаний. А мы ведь не только свергли носителей власти, мы свергли и упразднили самую идею власти, разрушили те необходимые устои, на которых строится всякая власть».

Итак, заговорщики строили хитроумные планы и к началу марта 1917 года, казалось бы, достигли своей цели. Устранили главное препятствие – с помощью командующих фронтами сместили верховного главнокомандующего и главу государства. Однако переоценили свои силы.  В сущности, это был дворцовый переворот, каких в России до этого было немало. Только в предыдущие разы к власти гарантировано приходил кто-то другой, хотя бы отчасти законный. А в этот раз желающих надеть на себя корону Российской империи не нашлось.  Тем более что продолжалась «Великая война».

Гучков оказался способным разрушителем. Его ума и энергии хватило на то, чтобы устранить Николая II. Но, как оказалось, это было самое простое. Царь не проявил не только воли к власти. Даже банальное чувство самосохранения не сработало. За два последующих месяца Гучков понял, что изъяв из складывавшейся столетиями системы важное звено, он вместе со своими единомышленниками не смог быстро это звено заменить. Не предложить заменить, а именно заменить. Слов было сказано много, но дело застопорилось. Люди так долго мечтали о том, как устранят неподходящего правителя, что не смогли подобрать для него замену, понадеявшись на так называемый народ. В затянувшемся ожидании выборов в Учредительное собрание армией и флотом, ведущими боевые действия, действительно пытались управлять коллегиальных совещаний и митингов. А то и просто с помощью откровенных убийств, слабо замаскированных по «народный гнев», как это произошло 4 марта 1917 года, когда расправились с командующим Балтийским флотом Адрианом Непениным (об этом читайте здесь 27 августа). О том, как такого рода «стихийные» выступления происходили, рассказывали сами участники событий. Например, убийца адмирала Непенина матрос Пётр Грудачёв, позднее выпустивший книгу «Багряным путём гражданской», где описал, как надо правильно убивать русских адмиралов. Грудачёв Непенина не знал и под его началом не служил. В книге Грудачёва сказано, что 4 марта на Вокзальной площади к нему подошли трое пожилых матросов. Один из них сказал: «Считай, что революция даёт тебе первое серьёзное задание. Выполнишь?». Грудачёв поколебался, но выполнил.

В такой обстановке Гучков за два месяца понял, что его, казалось бы, такой стройный план сработал только наполовину. У него получилось опереться на командный состав, чтобы сместить главнокомандующего. Но у него совершенно не получилось опереться на общество. В этом смысле Гучков, конечно, никакой не революционер, а именно заговорщик. Общественные настроения он просчитал плохо.

Когда Гучков умер в эмиграции в 1936 году, сразу несколько заметных людей написали о нём статьи-портреты: Павел Милюков, Александр Керенский, Никанор Савич… Русский переводчик и поэт Иван Тхоржевский, подводя  промежуточный итог прочитанному, тогда написал: «Все три автора дают любопытнейший исторический материал. Но рисуют они - три совершенно несхожих между собою портрета». У художников тоже такое бывает. Все, кто Гучкова знал, были слишком пристрастны. И всё же имелись вещи, которые нельзя было отрицать. О них пишет Тхоржевский: «Страстная преданность родине, её военной мощи, быту старой и богатой Москвы... При столь же страстной ненависти к Государю. Вот основной узел в сердце А. И. Гучкова…»

Некоторые «портретисты» Гучкова – такие как Савич (член III и IV Государственных дум, член Особого совещания при главнокомандующем Вооружёнными силами Юга России) вообще предпочли о поездке Гучкова в Псков не вспоминать. А ведь это был важнейший эпизод его биографии. Но дело в том, что Савич поступил так, как поступил бы и сам Гучков. Он не любил вспоминать о том, как приезжал в Псков с Шульгиным – уговаривать царя подписать манифест об отречении. И когда ему пришлось проезжать тем же путём по железной дороге в Ригу, то Гучков предпочёл от вида псковского вокзала отгородиться занавеской. У Солженицына в «Красном колесе» этот эпизод описан так: «Во Пскове рано утром Гучков просил не раздёргивать занавесок, он даже видеть не хотел этого перрона, вокзала и башни водонапорной. Постояли - тронули, Гучков подумал, что всё обошлось, миновали…» (о Солженицыне читайте здесь.12 ноября).

«В рассказе Шульгина о поездке во Псков с Гучковым есть признание: как он, Шульгин, внутренне боялся: а вдруг Гучков скажет Государю что-нибудь тяжёлое, злое, обидное, - пишет Иван Тхоржевский. - Конечно, этого не случилось. Это было бы недостойно Гучкова. Но самый факт приезда именно А. И-ча за отречением - был уже излишней тягостью для Государя. Морально - как раз Гучкову ехать во Псков не следовало».

То есть, отречение царя – это, в каком-то смысле, личное дело двух людей: Николая Романова и Александра Гучкова. Понятно, что за всем этим стоят причины государственные. Одной неприязни мало, чтобы совершить революцию или хотя бы успешный переворот. И всё же прибытие в Псков в качестве переговорщика именно Гучкова имело сильную личную подоплеку.

Но как бы ни неприятно было Гучкову вспоминать свой роковой визит в Псков, он это вынужден был делать. В начале 30-х годов были сделаны стенограммы его воспоминаний, в том числе и о псковских событиях. Это было что-то вроде огромного интервью. Дипломат и банкир Николай Базили задаёт вопросы, а Гучков отвечает. В первой стенограмме имеются такие строки:

«Гучков: …И вот в данном случае пришлось спасать монархический строй, надо было быть лояльными монархическому строю. Многие вполне патриотические люди не сумели вовремя изменить одной лояльности, чтобы осуществить вторую, высшую лояльность. Тем, собственно, и кончился заговор, разве только маленький эпизод.

Произошел переворот, я объезжал разные фронты; был во Пскове у генерала Рузского. Он задал некоторые вопросы, я отвечал - о тех мерах, которые мы предпринимали для того, чтобы предотвратить стихийную революцию. И он мне тогда сказал: ах, Александр Иванович, что же вы раньше мне этого не сказали, я бы стал на вашу сторону. Я Рузского ценил как умного генерала, одного из более способных, но я не верил в чистоту его характера и его жертвенный патриотизм. Я, может быть, не сказал, но подумал: голубчик, если бы я раскрыл план, то ты нажал бы кнопку, пришел бы адъютант и ты сказал бы — арестовать.

Базили: Ведь Рузский был совсем другого направления до революции. Он карьеру делал на дворцовых связях, не страшился даже таких отношений, как с Распутиным. В этом отношении он шел до крайнего уничижения.

Гучков: Во время самого отречения он вот какую роль играл. Он присутствовал при беседе Шульгина и моей с государем... вспыхнул бунт уличный, солдаты, тыл, рабочие, тут, казалось бы, надо подавить это движение, а потом выдвинуть те реформы и меры, которые диктует потребность. Я думаю, что нет сил, которыми можно это движение подавить сейчас. Я убежден, что на фронте есть очень много вполне, казалось бы, надежных и лояльных воинских частей - пока они на фронте, но если вы их двинете по направлению к Петербургу, если попадут в их среду агитаторы, они разложатся…».

Поинтересовался Базили у Гучкова и разрушительным Приказом № 1, который был направлен на «проведение максимальной демократизации армии». Приказ № 1 издал Петроградский совет – вопреки желанию Гучкова. На вопрос Базили Гучков в 1932 году ответил: В ночь, когда я возвращался в Петербург из Пскова после отречения государя, в эту ночь, по-видимому, и обсуждался Приказ № 1 в особой комиссии при Солдатском и Рабочем Совете в составе Нахамкиса-Стеклова (он был секретарем этой комиссии). Так как в этот момент телеграфные сообщения, и в частности беспроволочный телеграф, находились в руках Советов солдатских депутатов, то приказ сейчас же был разослан по всем фронтам. Узнал я о его существовании только на другой день. Первый день я был очень занят. На второй день после возвращения в Петербург я узнал, что там приказ состоялся, я тогда же видел. Я тотчас же протелеграфировал в Ставку об этом самовольном акте Совета, прося принять меры».

Меры Александр Гучков действительно постарался принять. Но очень скоро выяснилось, что его власть, несмотря на высокую военную должность в новом правительстве, на армию не распространяется. Уже 9 (22 марта) 1917 года это было ясно. «Врем. правительство не располагает какой-либо реальной властью, - сообщил Гучков в телеграмме генералу Михаилу Алексееву, - и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет раб. и солд. депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках…».

Пока Гучков, Шульгин и Рузский решали в железнодорожном вагоне на псковском вокзале вопрос о власти, Петросовет, воспользовавшись временным безвластием, фактически отменил в действующей армии воинскую дисциплину.

Когда механизм разложения запущен (а он был запущен задолго до Приказа № 1), то остановить процесс почти невозможно.

Не хотите ли подписать какой-нибудь манифест
                                                                        – в один присест?

Не хотите ли отречься от иллюзий в пользу реальности?
Взглянуть на звёздное небо другими глазами.
Шашкой наголо отделить крайности,
А заодно поменять землю местами с небесами.
От перестановки сумма только удвоится,
А кладбище пополнится свежими крестами.
Сбежит на небо очередная невольница,
Пока небо снова не поменяли местами.

Не хотите ли написать траурный венок сонетов?
Помечтать, помолиться, вспомнить о Рождестве,
Когда в самом разгаре несносное лето.
Не боитесь ли вы остаться здесь в меньшинстве?
Не будет ли вам угодно угодить в десятку
И расставить всё по своим местам?
Не созрели ли вы, чтоб сплясать вприсядку
У разведённого навечно моста?

Для исполнения желаний свободных нет мест.
Подмахните, любезный, пожалуйста, манифест.