Но хотя бы на час он смело сливался с природой и пил влажный воздух, словно святую воду

День рождения Ивана Тургенева. Самое время вспомнить автора из школьного учебника, автора романа «Отцы и дети» - «едва ли не самой шумной и скандальной книги в русской литературе», как написали Вайль и Генис. Шум и скандалы проходят, а книги остаются. И страхи российских чиновников, пытавшихся «замолчать» Тургенева, кажутся сегодня смешными. Чиновники даже прощание с Тургеневым (после того, как он умер во Франции) сочли крамолой, разослав через департамент предупреждение: «Ввиду предстоящего на днях по Вержболово-Виленской-Петербургской линии провоза тела покойного писателя Тургенева, принять без всякой огласки с особой осмотрительностью меры к тому, чтобы… не делаемо было торжественных встреч». Такая телеграмма пришла и псковскому губернатору.

Но сцены народного прощания с Иваном Тургеневым – не единственные, что связывает писателя с Псковским краем. Тургенев был большой любитель поохотиться. Так что в июле 1954 года он вместе с Николаем Некрасовым приезжал в гости к Александру Дружинину в Гдовский уезд не для того, чтобы сочинять стихи. Хотя именно стихи, а не охота, запомнились. О том сатирическом стихотворении, сочинявшемся сразу втроём, я говорил здесь 18 октября, когда вспоминал критика Дружинина, у которого в деревнях Марьинское и Чертово (теперь это Плюсский район) было своё поместье («Недавний гражданин дряхлеющей Москвы, // О друг наш Лонгинов, покинувший - увы!...»). Стихи были адресованы бывшему сотруднику «Современника» Михаилу Лонгвинову, переметнувшемуся в консервативный лагерь.

Тургенева-сатирика знают намного меньше, чем, например, Тургенева – автора задумчивых стихов в прозе. И это справедливо.  В сатирических стихах он не достиг больших высот. Зато достиг признания. Признание, как обычно, было в форме цензурных запретов. Иван Тургенев при жизни числился писателем неблагонадёжным. Не только из-за стихов, но и из-за прозы («Записки охотника»), и из-за его пьес («Нахлебник», «Месяц в деревне», «Завтрак у предводителя»). В феврале 1952 года власти запретили даже некролог, который Тургенев написал в связи со смертью Николая Гоголя. Причём, некролог запретили даже не потому, что его написал Тургенев, а потому, что он был посвящён Гоголю. Председатель цензурного комитета Михаил Мусин-Пушкин назвал Гоголя «лакейским писателем», запретив публикацию в «Санкт-Петербургских ведомостях». И всё же Тургенев нашёл возможность опубликовать некролог «Письмо из Петербурга» в «Московских ведомостях», подписавшись «Т…….ъ» («Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова?..»). Русскую душу сенатора  Мусина-Пушкина потрясло то, что Тургенев обошёл запрет. Цензор пожаловался царю. Николай I отреагировал. В апреле 1852 в своей квартире на Малой Морской улице Тургенева арестовали. Он просидел под арестом в полицейской части месяц и был сослан в свое имение Спасское-Лутовиново без права полтора года покидать пределы Орловской губернии. Право выезда за границу Тургенев получит только в 1856 году (Пушкин такого права не получил никогда).

Некоторые произведения Тургенева стало возможно публиковать в России только после 1917 года. Такое произошло с сатирическо-эротической поэмой в стихах «Поп». И, похоже, цензоров смущала не столько эротика, сколько антиклерикальность. Или, может быть, слишком близкое соседство того и другого. Чувства верующих цензоров были оскорблены. «[Ну - к делу! Начинайся, пышный эпос, - // Пою попа соседа, попадью, // Её сестру... Вы скажете: "нелепо-с // Воспеть попов"... но я попов пою…». Тургенев воспел попов так, что некоторые обиделись. «И я скучал, зевал и падал духом. // Соседом у меня в деревне той // Был - кто же? поп, покрытый жирным пухом, // С намасленной, коротенькой косой, // С засаленным и ненасытным брюхом. // Попов я презираю всей душой... // Но иногда - томим несносной скукой - // Травил его моей легавой сукой...».

Если Тургенева арестовали за невинный некролог, то такая сатирическая поэма, написанная в молодости, тем более не могла быть напечатана в России полностью («Но поп - не поп без попадьи трупёрдой, // Откормленной, дебелой... Признаюсь, // Я человек и грешный и нетвердый // И всякому соблазну поддаюсь…»).

Самое смешное, что в 1910 году появилась версия, что эту поэму написал не Тургенев, а тот самый Михаил Лонгвинов, стихотворное послание к которому втроём написали в Гдовском уезде Тургенев, Некрасов и Дружинин. Будто бы Тургенев только переписал поэму Лонгвинова от руки и сделал правки. Позднее было доказано, что Лонгвинов тут не при чём.

Поэму «Поп» в полном виде издали только после смерти Тургенева - в Женеве в 1887 году, а в России и того позже - в 1917 году.

Прославился Тургенев не стихами, а романами «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым»…  Многие произведения написал за границей. Оттуда же – из Парижа - высылал в 1862 году в Петербург допросные листы, заподозренный «в сношениях с лондонскими пропагандистами». В 1864 году был вынужден приехать на сенатский допрос в Россию, доказав свою невиновность. Но персоной Тургенев всё равно для российских властей оставался неблагонадёжной. Пётр Лавров, о котором я писал здесь 3 октября, после смерти Тургенева признался, что тот ежегодно в течение трёх лет перечислял революционной эмигрантской газете «Вперёд» по 500 франков.

Явственнее всего нелюбовь к Тургеневу и его книгам проявилась в письмах Фёдора Достоевского. Достоевский, адресуя их Аполлону Майкову и некоторым другим, любил над Тургеневым-задником поиздеваться: «Тургенев сделался немцем из русского писателя, - вот по чему познается дрянной человек».  О Тургеневе Достоевский писал, что тот про­должает «теребить свой талантишко ежегод­но в "Вестнике Европы" и доить убогую корову своего остроумия с иссохшим вымем».

Для многих «патриотов» в России Тургенев так и остался чужаком, «немцем», «французом», кем угодно, только не тем, кем он был – русскими писателем.

Но умиравший во Франции «немецкий писатель» пожелал, чтобы похоронили его в России – на Волковом кладбище в Петербурге.  Этим он добавил хлопот столь не любившим его чиновникам. Пришлось рассылать по российским городам телеграммы с предостережениями. Но предостережения не помогли.

«…в настоящее время представляется более чем затруднительно совершенно отклонить встречу на станции железной дороги при перевозе тела Тургенева через Псков, - вынужден был написать псковский губернатор 22 сентября 1883 года в департамент полиции. - Постановлением Думы, состоявшимся 20 сентября, поручено городскому управлению отслужить на вокзале железной дороги, при провозе тела Тургенева, торжественную панихиду и возложить от имени города венок на его гроб. Такие же венки предложено положить от некоторых учебных заведений, а равно от редакций издающихся в Пскове газет и духовного журнала „Истина“… Для придания встрече более скромного характера я надеюсь иметь возможность отклонить служение панихиды, что, собственно, и составляло бы показную сторону встречи, и посоветую воздержаться от речей при возложении венков на гроб, но отклонить самое положение венков я считаю несвоевременным, если не выступать в этом деле официальным образом. В сущности, я думаю, что при кратковременной остановке на псковской станции все обойдётся весьма просто и смирно, но вместе с тем следует обратить внимание на то, что здесь завелись корреспонденты, которые сообщают всякие новости северному агентству и нередко в превратном виде. Несомненно, что о провозе тела Тургенева через Псков и о сделанной встрече будет телеграфировано в С.-Петербург, и я уверен, что постараются придать этому возможно широкое и торжественное значение, которого в сущности здесь не будет. Контролировать депеши я не имею возможности, почему желательно, чтобы известие об этом из Пскова было проредактировано в Петербурге, прежде чем оно попадёт в газеты. Со своей стороны я немедленно и подробно донесу г. Министру Внутренних Дел обо всём, что и как здесь будет».

В Петербурге осознали, что тихо и незаметно провести тело Тургенева не удастся, и отправили в Псков такую телеграмму: «По докладу Вашего письма министру, граф Д. А. Толстой приказал уведомить Ваше превосходительство, что при встрече тела Тургенева желательно отменить панихид у и следует не допускать речей». И ещё: «В дополнение к телеграмме уведомляю Ваше превосходительство, что в Пскове разрешено возложение венков на гроб Тургенева».

Таким образом, прощание с Тургеневым в Острове и Пскове нельзя назвать чем-то противозаконным. Было даже разрешено возложение венков, первоначально запрещённое. Но это было следствие того, что псковичи не захотели делать вид, что не заметили смерти одного из лучших русских писателей.

Вагон с гробом Тургенева въехал в Россию через литовский Вержболово (Вирбалис). Встречавший поезд друг Тургенева Михаил Стасюлевич написал в письме: «Памятны были для меня эти три дня, не только в этом году, но и в течение всей моей жизни! Ведь можно подумать, что я везу тело Соловья Разбойника. Соловья - да! Но Разбойника - нет!…». Российские власти опасались беспорядков, и поэтому Стасюлевича сопровождал жандармский офицер, а в накладной фамилия покойного указана не была.

 «Памятны были для меня эти Бедный, бедный Тургенев! – писал Стасюлевич. - Прости им их прегрешения вольные и невольные: не ведят бо, что творят!! Если бы я описал подробности этих трех дней в Вержболове - лет через двадцать не поверят, что всё это было возможно».

В час ночи гроб с телом Тургенева был встречен в Острове, а в два ночи – в Пскове. В Пскове венок «От города Пскова» возлагали заместитель городского головы и представители городской думы. Венков было много – от реального училища, от женской гимназии, от классической гимназии, от псковских газет, от председателя уездной земской управы Яхонтова…

Для того чтобы минимизировать моральный урон от похорон, российские власти назначили их в будний день, объявив, что на кладбище и в церковь будут допускаться только по билетам…

Но, как писал Тургенев в самом нашумевшем своём романе, «какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами».

Он ходил по горам, как будто был для этого создан,
И разглядывал бабочек, пьющих черепашьи слёзы;
Вдыхал горный воздух, сам превращаясь в гору, -
И при этом зная, что снова сдуется скоро.
Но хотя бы на час он смело сливался с природой
И пил влажный воздух, словно святую воду.
В ушах в это светлое время переливались фуги.
Это было бегство - подальше от вечной муки.
В слезах – причём не черепашьих – лежали истоки.
Из глазных яблок на высоте выжимались соки.
Тема лучшей из фуг завела высоко в поднебесье.
Там же крылья отбились от рук, точно в пьесе.
Всё было понятно – касаясь чистой октавы.
Колени его щекотали горные травы.
Он ходил по горам с бесконечным восторгом во взоре,
Чтобы снова потом опуститься на уровень моря.