Организованное отступление от здравого смысла. Программа запущена, зависть зависла

О Берберовой и Ходасевиче я хотел написать ещё в 2013 году, сразу же после того, как съездил в Себеж на «Бунинские чтения». В тексте «…А это Бунин в гости приходил», опубликованном в «ПГ»,  рассказывая о русских эмигрантах, я связал сразу несколько имён русских литераторов Серебряного века: «Нина Берберова, которую Иван Бунин хорошо знал, уезжала вместе с Владиславом Ходасевичем как раз через Себеж. В воспоминаниях «Курсив мой» она написала: «В товарном вагоне, в котором нас перевозили через границу в Себеже…». Но всё не было повода и времени написать на эту хоть что-нибудь. Сегодня такой повод есть: 8 августа (26 июля по старому стилю) в 1901 году родилась Нина Берберова, за свои 92 года жизни написавшая огромное число книг – стихов, художественной прозы и, главное, мемуаров о русской эмиграции.

О Пскове Нина Берберова писала мельком. Он у неё возникает скорее как символ какой-то русской древности, как в рассказе «Аккомпаниаторша», начинающегося со слов: «Эти записки были мне доставлены г. П.Р. Он купил их у старьевщика на улице Роккет, вместе с гравюрой, изображающей город Псков в 1775 году, и лампой, бронзовой, когда-то керосиновой, теперь, впрочем, снабженной довольно порядочным электрическим шнуром. Покупая гравюру, г. П.Р. спросил старьевщика, не найдется ли у него еще чего-нибудь русского. «Есть», - ответил старьевщик…»

Совсем другое дело – муж Нины Берберовой русский поэт Владислав Ходасевич. Свои поездки в Псков и Порхов он запомнил на всю жизнь, посвятив каждому эпизоду по одному очерку. В стихах своё пребывание в Порховском уезде он тоже вниманием не обошёл.

В августе 1921 года Ходасевич отправился под Порхов на отдых, захватив с собой тринадцатилетнего пасынка Эдгара (названного в честь Эдгара По) и жену (это была ещё не Нина Берберова, а Анна Ходасевич-Чулкова). Приключения начались ещё в Петрограде при посадке на Варшавском вокзале (по словам Ходасевича: «Буря и натиск, вой, улюлюканье, поднятые кулаки, сундуки в воздухе, звон разбиваемых стёкол»). Утром в Псков поезд пришёл с часовым опозданием, и на свой поезд в Порхов Ходасевич с семейством опоздали. Следующий поезд отправлялся в Порхов только через двое суток, и это Ходасевича почему-то не обрадовало. Более того, советское государство в то время не поощряло перемещения по стране своих граждан, и чтобы добраться из Пскова до соседнего Порхова той же Псковской губернии ошарашенному Ходасевичу потребовалась «командировка от псковского совдепа» (командировка петроградского совдепа, имевшаяся у Ходасевича, из-за опоздания на поезд стала недействительной). Более того, железнодорожный отдел псковского совдепа, выдававший командировки, в тот день не работал.

Чтобы описать происходившее в Пскове, лучше бы подошло перо Михаила Зощенко (но он отправился в Порхов через Псков в другой день другим поездом).

Перспективы провести двое суток с семейством сидя на переполненном псковском вокзале, поэта не устраивали, и он отправился искать гостиницу. Но оказалось, что для того, чтобы заселиться в гостиницу, нужна бумага от всё того же псковского совдепа, но не из железнодорожного, а из жилищного отдела. Ходасевич снова пошёл в псковский совдеп. «Там надо мною смеются: где же это видано, чтобы проезжающим отводились комнаты? – вспоминал Владислав Ходасевич, находясь в эмиграции. - Чтобы получить комнату, надо быть постоянным жителем города, иметь в нём службу. Начинаю расспрашивать жителей, не сдаются ли у кого комнаты. На меня смотрят с опаскою, потому что я подбиваю на преступление: сдавать комнаты без разрешения совдепа запрещено. За это людей сажают в тюрьму...». Началось долгое ожидание непонятно чего (Зощенко псковский железнодорожный вокзал в своих юмористических рассказах тоже без внимания не оставил).

«Прослонявшись часа полтора по улицам, вздумал я искать помощи у собратьев по перу. Разыскал редакцию местной газеты, но в сей ранний час ничего не нашел там, кроме гранок, мух, сора и сторожихи, - описывает Ходасевич свои псковские мытарства. -  Мы возвратились к вокзалу. Невдалеке от него, не то на вытоптанном лугу, не то на поросшей травою площади, уже раскинулся жалкий табор таких же застрявших пассажиров, как мы. Среди сундуков, баулов, мешков и всякой рвани мы легли на траву, стали ждать».

И всё-таки кое-чего Ходасевич в тот жаркий августовский день добился. Второй раз явившись в редакцию псковской газеты, он изобразил грозного начальника, помахал какими-то справками и получил добро на ночёвку в гостинице – но не в своей комнате, а в одной из двух гостиничных комнат, в которых жил псковский репортёр.

Всё, описанное в двух очерках Ходасевича,-  это иллюстрация той жизни, в которую погрузилась советская Россия. Бессмысленная бюрократия, толпы замученных людей, страх перед властью… Еды и даже нормальной воды взять было негде. «Жажда сделалась нестерпимой, - рассказывал Ходасевич. - Еды достать было негде. Базары были пусты, а в казённые лавки и заходить не стоило: без карточек ничего бы не дали. Так, без пристанища, изнемогая от жары, скитались мы часов до восьми вечера. Думаю, что за этот день я сделал по Пскову вёрст двадцать. В голове стоял такой туман, что города я не заметил. Помню только, что раза четыре переходил через реку по высокому мосту. Мы насилу держались на ногах и чувствовали, что ещё немного - и с нами начнутся обмороки. Меж тем предстоял второй день голодовки, хождение в совдеп, добывание билетов, потом езда в поезде и на лошадях (Ходасевич ехал под Порхов, в усадьбу Бельское Устье, расположенную в 16 километрах от столицы уезда. – Авт.)».

От голода отправлявшихся на отдых петроградцев спас дорогой и от этого совсем пустой нэпмановский буфет в городском саду. Это единственное светлое пятно в  воспоминаниях об этой поездке («мы душой отдыхали, на час получив возможность не притворяться, не лгать, не изворачиваться»).

Следующее утро в Пскове, по словам Ходасевича, началось ещё интереснее: «В совдепе встретил меня толстый тип с седыми подусниками. Просмотрев мои бумаги, он объявил, что так как я должен выполнить командировку, то меня он отправляет в Порхов, но жене моей и пасынку там делать нечего. - Куда же им деваться? - спрашиваю. - Это меня не касается. - Тогда выдайте нам обратные билеты в Петербург. - Не могу, потому что вы обязаны ехать в Порхов, куда вы командированы. - Значит, я должен ехать в Порхов, а они - оставаться в Пскове? - Выходит, что так. - До каких же пор? - Ни до каких пор, а пущай тут остаются. - Помилуйте, что же они тут будут делать?.. Мне уже как-то зараз и смешно, и жутко, а тип отвечает невозмутимо: - Ваша жена может поступить на службу…». Нет, пожалуй, здесь и без Зощенко можно обойтись. Не зря же Ходасевич свои псковские приключения выделял особо, как один из самых безумных дней, которые он провёл в советской России. Псковские малограмотные бюрократы проявили себя во всей красе, особенно когда дело дошло до очередного разговора в псковском совдепе.

Ходасевичу, пытаясь вырваться из Пскова, пришлось иметь дело с двумя чекистами – серьёзным и смешливым. Среди бумаг, которые захватил с собой Владислав Ходасевич, случайно оказался документ с подписью Максима Горького. «Во Пскове подпись Горького тоже мне помогла,- написал Ходасевич, - но совсем неожиданным образом… Увидав подпись Горького, они мне объявили, что бумага подложная, а я дурак, потому что Максим Горький - не человек, а поезд, а человек такой если и был когда, так давно уже помер. Несмотря на серьёзность положения, я всё-таки засмеялся. Тогда и смешливый чекист тоже стал хохотать. Сцена выходила самая фантастическая. Хохотали мы долго, глядя друг на друга - и смех нас каким-то таинственным образом сблизил».

Кое-как всё семейство всё-таки добралось до писательской колонии под Порховом (там их рядом было две – в Холомках и Бельском Устье). Именно там Ходасевич сочинил стихотворение «Бельское Устье»: «Здесь даль видна в просторной раме: //  За речкой луг, за лугом лес. //  Здесь ливни черными столпами //  Проходят по краям небес…// И к девушкам, румяным розам, // Склоняясь томною главой, // Дышу на них туберкулезом, // И вдохновеньем, и Невой…»

В Холомках и Бельском Устье в то лето собралось столько петроградских знаменитостей (писателей и художников), что хватит на полдюжины рассказов. Там всех застала весть о смерти Александра Блока.

Порховская колония, занимавшая разграбленное имение князей Гагариных, оказалась весьма своеобразной. «Вокруг было много молодежи, по вечерам часто зажигали костры и водили хороводы», - вспоминала Анна Ходасевич. Это были последние относительно счастливые дни и недели с мужем. Её вызвали на службу в Петроград, а Ходасевич вместе с пасынком остался. Он вернётся в Петроград осенью и узнает, что пока  они отдыхали под Псковом, Россия за один месяц август лишилась двух поэтов. Не только Блока, но и расстрелянного Николая Гумилёва. Тогда-то Ходасевич и решил покинуть Россию. Анна Ходасевич эмигрировать не захотела. «Нет, я люблю Россию и надолго с Россией не расстанусь, - ответила она. -Поехать на один-два месяца - я бы поехала с удовольствием». А вскоре в петроградском Доме Искусств появилась молодая поэтесса Нина Берберова…

Но те два месяца, которые Ходасевич провёл в Псковской губернии, забыть было невозможно. Как такое забудешь? «Жили там совершенными Робинзонами, - писал он. - В доме было комнат двенадцать - только в трех сохранились оконные стекла. Кроватей было всего три. Спали на полу, на сене. Одна почтенная писательница, в которую, говорят, был влюблён Тургенев, устроилась в выдвинутом ящике большого комода».

Поэты, прозаики и художники занимались не только тем, что водили при свете костров хороводы. Не менее важно было всё-таки «отъесться», а так советские деньги порховские крестьяне не признавали, то процветал обмен всего на всё («за кусок мыла - курицу и десяток яиц, за бутылку одеколона - мешок муки»»).

«В ход пошли и одежды: поэт Пяст, друг Блока,- вспоминал Ходасевич, - при мне выменял свои знаменитые на весь Петербург клетчатые штаны на два пуда муки. В общем, мы стали недурными торговцами. На бывшей стеклянной веранде, превращенной в универсальный магазин, по целым дням толклись мужики и бабы. Питались мы очень недурно. Кто-то выменял граммофон на барана…»

От порховского отдыха у Ходасевича остались, в  основном, приятные воспоминания – со вкусом сытной деревенской еды, столь редкой для Петрограда тех дней. А вот «вкус Пскова» у него остался другой: вкус приобретённого в привокзальном ларьке клюквенного кваса – «лиловой жидкости, до такой степени просахариненной, что от неё тотчас же свело рот, а жажда сделалась нестерпимой».

Летом 1922 года через Луначарского Ходасевич выхлопотал загранкомандировку в Ригу, из которой возвращаться не собирался. Уехал он вместе с Ниной Берберовой, поставив две почти немыслимые задачи: «Быть вместе и уцелеть». 22 июня 1922 года поезд пересёк границу возле Себежа. Именно тогда, в вагоне, Владислав Ходасевич показал Нине Берберовой своё стихотворение, где есть такие строки: «И жить в изгнании, в тоске, // А я с собой мою Россию // В дорожном уношу мешке...»

Организованное отступление от здравого смысла.
Программа запущена, зависть зависла.
Позиции к отступлению подготовлены заранее.
Скорость подобрана самая задняя.
Здравый смысл устарел в прошлую пятницу,
Поэтому пришла пора организованно пятиться.
Всё под контролем. Смысл обезврежен.
На заднем дворе след, как положено, – свежий.
Отход был оправдан. Программа запущена.
Фронесис целился в самое насущное.
Но практическая мудрость себя не оправдала,
И пришлось отступать с чердаков в подвалы.
Колебались от страха и ходили ходуном
Самые умные из тех, кто силён задним умом.
Задний ум вообще был изучен неплохо.
В подполье София, воплощённая мудрость, хохма.

Стратегическое отступление на готовые позиции –
Вместо того чтобы сдаться в полицию (милицию).