Остроты затуплены, как патефонные иглы

«В будущем году я уже в Пскове не буду. Ни за что», - написала Надежда Мандельштам Анне Ахматовой 12 апреля 1964 года. Казалось бы, это было не так и давно. Многие, кто учился в псковском пединституте, хорошо помнят если не Надежду Мандельштам (она проработала в институте не так много), но людей из круга её общения (Вера Голицына, Софья Глузкина). Не говоря уж о Ларисе Костючук, приехавшей в псковский пединститут в одно время с Надеждой Мандельштам – в 1962 году.  Лучше всего о них, конечно, знают филологи. Но помню, как один из семинаров у нас на истфаке проводил доктор филологических наук, профессор Евгений Маймин. Маймин и Надежда Мандельштам были хорошо знакомы.

Иосиф Бродский познакомился с Надеждой Мандельштам тоже в Пскове. В некрологе о вдове Осипа Мандельштама он написал: «Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности. Статус несуществующей личности постепенно стал её второй натурой». Это и есть причина, по которой Надежда Мандельштам в начале 60-х годов переехала в Псков. Не то чтобы она всю жизнь мечтала об этом. Жизнь заставила. Так бывало со многими. Одних, как Пушкина или Райниса, ссылали. Другие вынуждены были переезжать, потому что в столицы путь им был заказан, но от обеих столиц было не так далеко.

«Прослышав о нашем намерении поехать во Псков, - писал Бродский, - Анна Андреевна Ахматова посоветовала нам навестить Надежду Мандельштам, которая преподавала английский в местном пединституте, и попросила передать ей несколько книг. Тогда я впервые и услышал это имя: прежде я не догадывался о ее существовании». Надежда Мандельштам сделала всё зависящее, чтобы большинство людей не догадывались о её существовании. Это была здоровая реакция на нездоровые отношения. То немногое, что она к тому времени опубликовала (в альманахе Паустовского «Тарусские страницы»), вышло под псевдонимом «Н.Яковлева». Тот калужский альманах издали без предварительной цензуры, главного редактора издательства вскоре уволили, альманах запретили на уровне ЦК КПСС. И это учитывая то, что авторы альманаха, казалось бы, ничего антисоветского не напечатали. Но это только казалось. На самом деле антисоветским считалось абсолютно всё, что делалось без разрешения. Самая невинная строчка, если её заранее не согласовали, превращалась в антисоветчину. И наоборот, если Солженицын примерно в те же годы опубликовал «Один день Ивана Денисовича», то первоначально никто скандала не поднимал. «Иван Денисович» советскую цензуру прошёл.

Воспоминания Надежды Мандельштам такую цензуру пройти не могли ни при каких обстоятельствах. Начинала она их писать до переезда в Псков – в Тарусе. Но и здесь, в Пскове, продолжала их дополнять – вплоть до 1964 года.

Надежда Мандельштам вспоминала: «Что это ещё за Солженицын? Ваши все о нем говорили», - спросил меня мой сосед по купе - я ехала в Псков из Москвы, и меня провожала целая ватага, взволнованная и радостная, потому что накануне мы узнали, что Твардовский наконец добился разрешения напечатать рассказ Солженицына в «Новом мире». Поглядев на своего насупленного спутника, я сразу поняла, что между нами существует незримая связь на манер сообщающихся сосудов. Есть, впрочем, разница: жидкость в сообщающихся сосудах колеблется, пока не сравняются уровни, а наше с ним душевное состояние никогда не бывает на одном уровне - чем выше у него, тем ниже у меня, и наоборот…». В этих словах Надежды Мандельштам проявляется очень важная черта: она остро реагировала на соседей – соседей по вагону, по квартире… Очень часто это были какие-то сталинисты, стукачи… Казалось бы, можно было уже и привыкнуть за столько лет, но она не привыкла. Может быть, именно поэтому ей и удалось написать столь живые воспоминания, силу которых сравнивали как раз с солженицынским «Архипелагом ГУЛАГ». Несоответствие душевного состояния потом вызвало гнев многих из тех, о ком она в воспоминаниях упомянула. Не сумев привыкнуть в жизни, она и в мемуарах осталась самой собой.

Несмотря на то, что Надежда Мандельштам прожила в Пскове с 1962 по 1964 год, привыкнуть к нему она тоже так и не смогла.

«Ануш, дорогая! – писала она из Пскова Анне Ахматовой. - Мне почти невыносимо, что я привязана одной ногой к чужому городу и не могу утром к Вам забежать. Вы, говорят, живете в "шкловском доме". Подумайте, как легко сбежать вниз и увидеть Вас. Я впала в чернейший мрак и тоскую, как глупое животное. В Москву переехать я, очевидно, не смогу. Ответа нет, или его от меня скрывают, что очень глупо. Но дело не в этом. Дело скорее во всем... "Всего" очень много, и у меня опять вульгарно обнажились нервы...»

К тому времени Надежда Мандельштам была пенсионеркой, но денег на жизнь не хватало. Вот она и ухватилась за мысль о том, что в Пскове ей будет лучше. Всё равно ведь московской прописки у неё тогда не было.

К тому времени в Пскове только что построили новый корпус пединститута, тот, что стоит на центральной площади Ленина. Надежда Мандельштам радовалась: «Псков - город - прекрасен. Институт хороший», «Псков производит чудное впечатление вместе со стариной и новыми домами. Масса зелени»...

Но к весне 1964 года энтузиазм у Надежды Мандельштам прошёл: «Работать я больше не буду, - обещала она Анне Ахматовой. - Зачем? Денег остаётся мало, потому что жизнь на таких началах (когда работаешь и нет ничего похожего на благоустроенный быт) стоит дороже, чем если сидеть в Тарусе. И стоит ли последние годы тратить на то, чтобы кого-то обучать фонетике или истории чужого языка?Мне еще придется на днях делать на конференции языковедческий доклад, а все мои мысли за тысячи верст от языковеденья... Действительно, ведь мы жили и выжили исключительно посредством такой простой вещи, как чудо. Может, будет еще чудо, и я успею приехать, когда Вы будете в Москве, или съездить к Вам на день в Ленинград…». Так что после 1964 года Надежда Мандельштам приезжала в Псков только в гости.

За время жизни в Пскове Надежда Мандельштам сменила несколько адресов, снимая комнату то в одной квартире, то в другой. Бродский, когда с Найманом приезжал в Псков, застал Надежду Мандельштам живущей у квартирной хозяйки под литературной фамилией Нецветаева (во всяком случае, так Бродский написал в некрологе). О том же самом написал и Анатолий Найман: «Она снимала комнатку в коммунальной квартире у хозяйки по фамилии Нецветаева, что прозвучало в той ситуации не так забавно, как зловеще. Она была усталая, полубольная, лежала на кровати поверх одеяла и курила. Пауз было больше, чем слов, явственно ощущалось, что усталость, недомогание, лежание на застеленной кровати, лампочка без абажура - не сиюминутность, а такая жизнь, десятилетие за десятилетием, безысходная, по чужим углам, по чужим городам…». Комната была – 8 квадратный метров. Не комната, а карцер или шкаф. И как-то всё время Мандельштам с хозяевами не везло, если не говорить про семейство Майминых, у которых она тоже некоторое время жила.

«Жил рядом со мной в Пскове маляр, - рассказывала Надежда Мандельштам, - бывший партизан, пожилой человек, ещё и сегодня сталинец чистой воды. В дни получки он матом кроет обманувшего его бригадира, а к вечеру шумит в коридоре коммунальной квартиры: «Смотрите, как живёт Григорий Семёнович: всё у него есть! Все ему Сталин обеспечил»… Жена уволакивает его в комнату, где они живут вчетвером, и там похвальба продолжается: «Квартиру дал, орден дал, жизнь дал, почёт и уважение дал… А кто дал, сами знаете… Цены снижены».

Воспоминания Надежды Мандельштам – это не просто документ о том времени. Многие вещи легко связываются с современностью.  Особенно когда она обращает внимание на «психическую слепоту». Разве не это происходит сейчас? Вокруг нас сейчас не меньше советских людей, чем видела Надежда Мандельштам. Советские не в смысле любви к Ленину и Советской власти. «В той жизни, которую мы прожили, - говорила вдова Мандельштама, - люди со здоровой психикой невольно закрывали глаза на действительность, чтобы не принять ее за бред. Закрывать глаза трудно - это требует больших усилий. Не видеть, что происходит вокруг тебя - отнюдь непростой пассивный акт. Советские люди достигли высокой степени психической слепоты, и это разлагающе действует на всю их душевную структуру. Сейчас поколение добровольных слепцов сходит на нет, и причина этого самая примитивная - возраст. Но что передали они по наследству своим потомкам?». Генетическая слепота продолжает действовать. Искусство закрывать глаза, искусство не видеть и не слышать того, что не хочется, по-прежнему в России развито.

Когда Осипа Мандельштама арестовали в первый раз, Надежда Мандельштам, конечно же, задала себе вопрос: за что? Ответов было слишком много: «Для ареста Мандельштама было сколько угодно оснований по нашим, разумеется, правовым нормам. Его могли взять вообще за стихи и за высказывания о литературе или за конкретное стихотворение о Сталине. Могли арестовать его и за пощечину Толстому. Получив пощечину, Толстой во весь голос при свидетелях кричал, что закроет для Мандельштама все издательства, не даст ему печататься, вышлет его из Москвы… В тот же день, как нам сказали, Толстой выехал в Москву жаловаться на обидчика главе советской литературы - Горькому. Вскоре до нас дошла фраза: «Мы ему покажем, как бить русских писателей»…

Вопрос «за что?» - не самый важный. Важнее то, о чём думали те, кто арестовывали и убивали. Это важно понимать хотя бы для того, чтобы объяснить поведение нынешних «чекистов» и вообще всех те, кто считает, что «Сталина не хватает».

Ответ этот Надежда Мандельштам дала в своих воспоминаниях. Их она читала в Пскове вслух в узком кругу. Среди слушателей были священник Сергий Желудков, семья Майминых…). По мнению Надежды Мандельштам, советские люди просто впадали в «гипнотический сон» («Особый вид эта болезнь - летаргия, чума, гипнотический сон - принимала у тех, кто совершал страшные деяния во имя «новой эры». Все виды убийц, провокаторов, стукачей имели одну общую черту - они не представляли себе, что их жертвы когда-нибудь воскреснут и обретут язык. Им тоже казалось, что время застыло и остановилось, а это главный симптом описываемой болезни. Ведь нас убедили, что в нашей стране больше ничего никогда меняться не будет, а остальному миру надо только дойти до нашего состояния, то есть тоже вступить в новую эру, и тогда всякие перемены прекратятся навсегда…»).

Надо понимать, что убийцы тоже умеют «воскресать». Их тени тоже возникают среди живых. Ими тоже вдохновляются, когда ставят памятники палачам, сочиняют о них стихи, песни и романы… Мы сейчас живём во время, когда вся эта «летаргия, чума, гипнотический сон» в несколько изменённом состоянии вернулись.

В 72 года, то есть в самом начале 70-х годов, Надежда Мандельштам дала телевизионное интервью голландским журналистам на английском языке, поставив условие: интервью они опубликуют после её смерти. Она умерла в 1980 году. Вот короткий отрывок. Надежда Мандельштам говорит об Осипе Мандельштаме: «Может и смешно говорить о сексуальных успехах в 73 года, но именно по этой причине мы и жили с ним вместе. Мы не могли друг без друга. Я пыталась ему изменять, но у меня ничего не получалось. Потому что он был лучше всех». – «Где вы познакомились с Мандельштамом?» - «В кафе, в ночном клубе. И в тот же вечер, самый первый вечер знакомства, мы оказались в постели». – «Это было в обычаях того времени - так быстро оказываться в постели?» - «Мы это сделали. Мы стали основоположниками сексуальной революции. Нам нечего было терять. Я не хотела ни за кого выходить замуж, не хотела выходить и за Мандельштама. Я старалась быть независимой. Просто так уж случилось…»

Одни любят палачей, а другие… Язык не поворачивается назвать Осипа Мандельштама жертвой, хотя его и убили. Палачей любят за силу. Бессильный палач никому не нужен. Но и поэтов любят за силу. Бессильный бездарный поэт – жалкое зрелище, недостойное любви.

Хороших поэтов всегда меньше, чем хороших убийц. Поэтому многие люди предпочитают любить убийц. Они им ближе и понятней. Это тоже называется «любовь».

Карина играет на мандолине.
Почти также называется старинный фокстрот.
Но вряд ли он известен Карине.
Поклонники вручили ей букеты острот.
Но Карина почему-то любит цветы,
Предпочитая акробукеты.
Ими поклонники по горло сыты.
Для них акробукеты всё равно, что котлеты.

Крокусы, астры, розы, ирисы,
Нарциссы и альстромерии.
Имя «Карина» не знает сюрпризов.
Здесь не надо тонкой материи.

Карина всего лишь играет на мандолине.
Что-то новенькое. Не квикстеп, не слоуфокс…
Остроты затуплены, как патефонные иглы. Отныне
Всё лишнее безжалостно летит под откос.
Карина играет на лучших чувствах.
В эти минуты она лучше всех.
Цветочное буйство – большое искусство.
Мандолина звучит без помех.

Но поклонникам представляется такая картина:
Карина играет без мандолины.