Отвыкайте жить никого не боясь. Ради чистой идеи мы втопчем вас в грязь

В декабре 1931 года перспективы Ираклия Андроникова (Андроникашвили) были таковы, что никто не мог поручиться за его долгую и счастливую жизнь (Андроников родился 28 сентября 1908 года и дожил до наших дней — умер 11 июня 1990 года). Его арестовали как «члена антисоветской группировки».

Если бы не бывший «член антисоветской группировки» Ираклий Андроников, Всесоюзный пушкинский праздник поэзии, проводившийся в 1967 года в Псковской области, был бы совсем другим. К тому времени положение Андроникова было незыблемо. Он являлся мэтром, которым восхищались даже те, кто обычно умело скрывал эмоции. «Он никому не принадлежал, — говорил о нём Евгений Шварц. — Актёр? Нет. Писатель? Нет. И вместе с тем он был и то, и другое, и нечто новое. Никому не принадлежа, он был над всеми». 

Ираклия Андроникова утвердили председателем оргкомитета Всесоюзного пушкинского праздника поэзии в феврале 1967 года на секретариате Союза писателей СССР. Имея такое положение — «над всеми», он постарался сделать из праздника масштабное событие, привлекая именитых литераторов со всего мира.

В то время в Пскове была только одна приличная гостиница — «Октябрьская». Ираклий Андроников, приезжая в Псков, останавливался там. Впрочем, кто только в ней в 60-е годы не останавливался. Иосиф Бродский, например. Первый Всесоюзный пушкинский праздник поэзии открыли в псковском драмтеатре со словами Андроникова: «Да, Пушкин в нашем сознании жив!..»

Идеальных фестивалей и праздников не бывает. В те годы, когда председателем оргкомитета был Ираклий Андроников, тоже, наверное, не всё получалось гладко. Всё-таки советский литературный официоз не мог себя не проявлять. Однако популярность праздника была огромной. И в наше время повторить её невозможно по многим причинам. Сменилась эпоха. Поэтическое слово уже не в такой цене. И наоборот, передвижение по стране стало намного дороже. Добраться до Михайловского из дальних и не очень дальних мест могут не все, кто хочет. К тому же сами организаторы праздника должны чётко понимать, что они организуют. Андроников понимал. Он был погружён в литературу с головой и организовывал не просто праздник, а литературный праздник. И не просто литературный, а пушкинский. Те, кто приезжал на день рождения Пушкина в те времена, рассказывают, что Семён Гейченко тогда находился несколько в тени искромётного Андроникова. Здесь важно понимать, что Андроников был не просто влиятельным литературоведом и телеведущим, но ещё и артистом (сегодня его могли бы назвать шоуменом). Екатерина Андроникова рассказывала: «Про отца говорили «театр одного актёра», потом, как часто это бывает, это выражение стало общим местом. А он был актёром вне театра. Импровизатор. Сам по себе. Абсолютный одиночка, без предшественников и последователей. Так и остался. Ни учеников, ни продолжателей. Да и не могло быть».

В детстве я любил смотреть телепередачи с его участием. Его пародии были запоминающимися, но дело было даже не в подражании. В конце концов, многих из тех, кого он пародировал, мы не знали. Это были люди, жившие давным-давно. Меня привлекало то, что Андроников весело говорил о серьёзных, в сущности, вещах. Его устные рассказы о писателях, артистах, музыкантах — это только отчасти дружеские шаржи. Но это были ещё и документальные свидетельства о людях и эпохе. Многих его героев мы знали только по портретам в учебниках. И вдруг, когда на экране или на сцене появлялся Андроников, они оживали — со своими шутками, чудачествами… Понятно, что такой живой человек, как Андроников, не мог участвовать в организации чего-то «мёртвого». Корней Чуковский как-то сказал: «За всю свою жизнь я ни разу не встречал человека, хотя бы отдаленно похожего на Андроникова. Никого не могу с ним сравнить!»

Семён Гейченко в книге «У Лукоморье» описал начало первого Всесоюзного праздника поэзии так: «Зазвучал проникновенный голос Ираклия Луарсабовича Андроникова — председателя постоянного Комитета по проведению праздника. Все обнажили головы и замерли. Андроников говорит: «Такого еще не бывало в нашей стране. Такого числа гостей не видал еще ни один хозяин. И небывалое это число оттого еще более небывалое, что этих гостей никто специально не приглашает. Они едут сами к Пушкину, потому что не могут не приехать…» Выступают поэты и писатели. Гремит музыка Глинки. Его «Славься». Ликующе звучит гимн Родине, подарившей миру гения. Все смотрят вверх, на величавый символ бессмертия Пушкина — Успенский собор… Из окон собора доносится голос Ивана Семёновича Козловского. Детские голоса ему подпевают «Вечерний звон». Раздумчивая грустная мелодия плывет над могилой, над землей, несется к небу…»

Случались, конечно, и казусы (если бы их на сцене разыграл Ираклий Андроников, то было бы вдвойне смешно). В книге Геннадия Красухина «Стёжки-дорожки» описан эпизод, когда со сцены начал цитировать «Пушкина» поэт Егор Исаев — завсегдатай праздника: «Дрожь берёт, когда подумаешь, что на этой земле родились бессмертные строки, которые так любил Ленин: «Из искры загорится пламя». Чего не Пушкина? — возмущённо заорёт Егор какому-то зрителю. И станет видно, что вместе с  Исаевым возмущается сидящий рядом с ним в президиуме Гейченко… — Ты, мил-человек, когда придёшь домой — полистай Пушкина. Может, он и декабристам не писал?» История почти как у Довлатова в «Заповеднике», когда герой начинает перед туристами цитировать под видом Пушкина Есенина. «Наш скорбный труд не пропадёт, // Из искры возгорится пламя, // И просвещённый наш народ // Сберётся под святое знамя», — написал Александр Одоевский.

В тридцатые годы, когда надвигалось столетие со смерти Пушкина, советская власть тоже всерьёз занималась поэзией и особенно отдельными её представителями. Так созрело уголовное Дело № 4246, по которому и проходил секретарь детского сектора Госиздата Ираклий Андроников. Его арестовали 10 декабря 1931 года. В тот же день арестовали Даниила Хармса, Александра Введенского… Всего шестерых человек. Поэтов, художников… В «Постановлении о производстве обыска и задержании подозреваемого» было сказано: Д. И. Ювачев (Хармс) подозревается в том, что «он является участником антисоветской нелегальной группировки литераторов». При обыске была изъята «мистическая литература, рукописи и разная переписка». Вскоре возникли слухи о том, что аресту обэриутов причастен Андроников. Это было связано с тем, что Андроников пробыл под арестом полтора месяца, а потом был отпущен «за недоказанностью». Постановление о его освобождении было подписано 29 января 1932 года. Всех остальных 21 марта 1932 г. коллегией ОГПУ приговорили к трём годам «исправительных концлагерей». Однако времена были ещё относительно гуманные (Хармс погибнет позже), и Хармс после 23 мая 1932 года, как и Введенский, отправится в Курск. Это называлось «высылка».

Уже в наше время в открытом доступе появились протоколы допросов Хармса, Андроникова… Допросы вёл один и тот же следователь А. Будников. Если верить этим протоколам, Андроников дал такие показания: «Я знал о существовании группы Хармса-Введенского, в которую входили писатели Хармс, Введенский, Бахтерев, Разумовский, художники Глебова, Порэт, Гершов, а также Калашников и ему подобные. Существование образцов реакционного творчества (картины филоновской школы Порэт и Глебовой), любовь к старому стилю, антисоветская сущность детских произведений Хармса, Введенского и личные беседы с нами, в которых они выявляли себя как убеждённые противники существующего строя, свидетельствовали об антисоветских убеждениях названной группы литераторов. Эта группа в лице Хармса, Введенского и Бахтерева пыталась вовлечь меня в число своих членов. Они считали меня человеком, близким им по политическим убеждениям, враждебным современности, в чём их укрепляли ещё слухи о том, что я якобы княжеского происхождения (происхождение Андроникова по раннесоветским временам было не самое подходящее — отец Луасарб Андроников (Андроникашвили) был сенатором во Временном правительстве, двоюродный дядя — философ Иван Ильин — был отправлен в эмиграцию на «философском пароходе» в 1922 году. – Авт.) Кроме того, в моём лице — секретаря детского сектора издательства «Молодая гвардия» — группа Хармса и Введенского могла рассчитывать укрепить своё влияние в детском секторе, а первоначально в «Еже» и «Чиже» для проталкивания своей контрреволюционной, антисоветской продукции…»

Часть людей, упомянутых в протоколе допроса, были арестованы (Хармс, Введенский, Бахтерев, Разумовский, Гершов…). Но это было ещё до того, как Андроников дал такие показания. Не молчали и другие арестованные, в том числе Хармс. Например, в протоколе допроса 18 декабря 1931 года сказано: «Становясь на путь искреннего признания, показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, куда помимо меня входили А. Введенский, Бахтерев, Разумовский, Владимиров (умер), а несколько ранее Заболоцкий и К. Вагинов…»

Андроникова, судя по всему, допрашивали неоднократно. И в последний раз — 27 января, за двое суток до того, как его насовсем выпустить. Вот ещё несколько отрывков из довольно обширного текста: «Я был неоднократным свидетелем оживлённых уединённых бесед между Шварцем, Заболоцким, Хармсом и Введенским и др., которые прекращались, как только кто-нибудь из посторонних к ним подходил… На основании вышеизложенного признаю, что антисоветская группа детских писателей, охарактеризованная мною выше, сознательно стремилась различными обходными путями протащить антисоветские идеи в детскую литературу, используя для этих целей детский сектор Леногиза… Идейная близость Шварца, Заболоцкого, Олейникова и Липавского с группой Хармса-Введенского выражалась в чтении друг другу своих новых стихов, обычно в уединённой обстановке, в разговорах, носивших подчас интимный характер, в обмене впечатлениями и мнениями, заставлявшими меня думать об общности интересов и идейной близости этих людей. Показание написано собственноручно».

В том же духе давал показания и Хармс: «Резюмируя свое показание, признаю, что деятельность нашей группы в области детской литературы носила антисоветский характер и нанесла значительный вред делу воспитания подрастающего советского поколения. Наши книжки отрывали читателя от современной конкретной действительности, действовали разлагающим образом на воображение ребенка. В частности, с этой точки зрения могу еще указать на стихотворение под названием «Врун», помещенное в журнале «Еж», которое содержит элементы бессмыслицы…»

В обвинительном заключении Хармсу, которое ОГПУ утвердило 31 января 1932 года, есть пункт «В»: «культивировал и распространял особую поэтическую форму «зауми» как способ зашифровки антисоветской агитации». Главный «компромат» на Хармса был — тексты самого Хармса, изъятые при обыске. Всё непонятное — враждебное и, значит, преступное.

Тема, конечно, скользкая. И она становится ещё более скользкой, когда знакомишься с воспоминаниями людей, знавших Ираклия Андроникова в более поздние времена. Александр Кобринский в книге «Даниил Хармс» приводит историю, когда филолог Мариэтта Чудакова в 70-е годы в присутствии Ираклия Андроникова произнесла: «Жизненное поведение многих было бы несколько иным, если бы они помнили о том, что любое слово, сказанное публично, не улетит в бесконечность небытия и не растворится в воздухе, а ляжет в архив, зафиксированное в письмах, дневниках, мемуарах современников — а затем станет предметом оценки потомков». По словам Чудаковой, реакция Андроникова на эти слова была чрезвычайно болезненная (надо бы подробнее расспросить Мариэтту Чудакову о той истории).

«Несколько дней Мариэтта Омаровна пребывала в полном недоумении о причинах столь, казалось бы, неадекватной реакции, — пишет Александр Кобринский, — пока её коллега, давно и хорошо знавшая Андроникова, не открыла ей глаза: «Ну как же вы не понимаете! Он привык, что он — субъект Истории! А тут вы показываете, что он также и ее объект! Он-то сам помнит, что выступал на писательском собрании против Пастернака! Чтоб его за Нобелевскую премию из Союза писателей исключили!..» С Борисом Пастернаком Ираклия Андроникова связывало давнее знакомство.

«У него был дар перевоплощения, — писала Екатерина Андроникова о своём отце. — Он преображался не только в манере говорить. Разные люди, которые становились прототипами его рассказов, существовали внутри повествования от первого лица, но всегда там присутствовал авторский голос отца — в репликах, диалогах, комментариях, интонациях. Это были сложносочинённые произведения, передававшие не только внешние характеристики людей, но и их внутреннее содержание». Возможно, это главная характеристика Ираклия Андроникова: дар перевоплощения. Артист, способный с одинаковой силой сыграть любую роль — положительную или отрицательную.

Здесь мороженое тает даже на холоде.
Здесь при виде радуги принимаются меры.
«Мы мечтаем жить в грязном старом городе», —
Как пел Дэвид Бирн. Пел до нашей эры.
Начинаем с нуля. Первый срок не засчитан.
Отвыкайте жить, ничего не боясь.
Страх — это лучшее средство защиты.
Потерпите. Мы явимся — втопчем вас в грязь.
Потерпите немного, и всё придёт в норму.
Вам понравится. Вы захотите добавки.
Вы придёте в экстаз и забьётесь все в норы.
В худшем случае вы провалите явки.

Отвыкайте жить никого не боясь.
Ради чистой идеи мы втопчем вас в грязь.

Ради чистой прибыли стоит терпеть,
Затворив рот в эпоху великих открытий.
Побойтесь немного. Осторожнее впредь.
Наберитесь терпенья, забейтесь и ждите.