Русские слоны стремятся в ферзи. Они смертельно устали плескаться в грязи

О том, кто стал прототипом  героя Ставрогина из романа Достоевского «Бесы», написаны разными авторами сотни страниц. Чаще всего называют Николая Спешнева. Фигура скандальная и в каком-то смысле притягательная.  Настолько, что в 1990 году в Пскове именем Николая Спешнева назвали улицу. Она находится неподалёку от улицы Муйжеля (о Муйжеле читайте здесь 9 августа), то есть не в самом известном и населённом районе Пскова. О такой улице большинство псковичей понятия не имеет. Как и об улице Набоковых. Тем не менее, Спешнева в Пскове не забыли.

Если бы Николая Спешнева литературоведы не считали прототипом одиозного змея-искусителя Ставрогина, то вряд ли бы его вспоминали сегодня меньше. У Людмилы Сараскиной есть целая книга «Николай Спешнев. Несбывшаяся судьба». Сараскина вообще о Спешневе много писала. Вот что по поводу другой книги написал ещё один специалист по Фёдору Достоевскому – Игорь Волгин: «Пока же коснёмся темы, бесстрашно заявленной в недавней книге Л. Сараскиной «Одоление демонов»: вопрос, судя по всему, волнует культурный мир. В названной книге отношение Достоевского к Спешневу трактуется как мучительный, но сладостный недуг. Все прочие современники писателя, безусловно, меркнут пред тем, кто являл собой «роскошный букет из мужской красоты, чувственной энергии и демонического очарования». Потрясенный таким богатым ассортиментом брутально-эротических достоинств автор «Бесов» изо всех сил пытается овладеть этим хищным демоническим типом (то бишь «роскошным букетом из мужской красоты»). «Напомним на всякий случай, - писали мы в посвященной «Одолению демонов» статье, - что речь идёт о Достоевском, а вовсе не об авторе «Портрета Дориана Грея»...»

Почти сто лет назад литературовед Леонид Гроссман предположил, что прототип  Ставрогина – Михаил Бакунин. Но потом Вера Лейкина-Свирская выдвинула другую гипотезу – о Спешневе. Её поддержал Вячеслав Полонский. Всё выглядело так убедительно, что даже Гроссман был уже не так категоричен, написав: «Так же, как Петр Верховенский или Шатов, Ставрогин – сложно воссозданная из разных прообразов фигура. Воплощая Бакунина, его личность, его судьбу, его идеологию, он одновременно отражает и близко знакомую Достоевскому фигуру таинственного и демонического Спешнева».

Но именем Спешнева псковскую улицу назвали не из-за того, что он был «таинственный» и «демонический». Таким его видели в молодости, когда и он, и Достоевский увлекались революционными идеями и входили в кружок Петрашевского. Но во второй половине жизни, уже после сибирской каторги, он был связан с Псковской губернией, во время крестьянской реформы работая мировым посредником в Островском уезде Псковской губернии. Длилось это довольно долго – с 1861 по 1869 год. В 1869 Спешнева избрали почётным мировым судьей. С 1871 по 1874 он был гласным уездного и губернского земских собраний. То есть увековечили имя Спешнева потому, что он был известен как реформатор-практик. Раскрепощал крестьян. Он вообще, как говорят, был мастер раскрепощать.

Тема Спешнева-Ставрогина многие десятилетия будоражит умы литературоведов, философов и публицистов. Дело не столько в нём самом, сколько в Достоевском – большом любителе любоваться злом, смаковать его. У Николая Бердяева есть статья «Ставрогин», в которой он пишет: «Поражает отношение самого Достоевского к Николаю Всеволодовичу Ставрогину. Он романтически влюблён в своего героя, пленён и обольщён им. Никогда ни в кого он не был так влюблён, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин – слабость, прельщение, грех Достоевского. Других он проповедовал как идеи, Ставрогина он знает как зло и гибель. И всё-таки любит и никому не отдаст его, не уступит его никакой морали, никакой религиозной проповеди…». Это перекликается со словами Сараскиной, только она говорит о Спешневе, а Бердяев о Ставрогине.

Всё это объединил в своей книге Борис Парамонов («Мужчины без женщины», глава «Девочки и мальчики Достоевского»): «Достоевский любит Ставрогина как зло, любовь к Ставрогину – любовь к злу, которая, однако, стоит едва ли не спасения. Достоевский идёт на этот грех, выбирает его, и это правильно у Бердяева. Что же это за любовь, которая отождествляет себя с грехом и злом? Отношение к Спешневу было эротически окрашено у Достоевского…». Попутно Парамонов затрагивает и рецензию Волгина на книгу Сараскиной: «Недовольство Волгина книгой Сараскиной идёт, думается, отсюда – из понятного раздражения эксперта, видящего, как неумело обращаются с сюжетом, который, однако, он сам, эксперт, не решается открыто заявить. Особенно раздражила его гипотеза Сараскиной о том, что заём, взятый Достоевским у Спешнева – 500 рублей серебром, – сделал его игрушкой в руках опытного конспиратора: она трактует этот сюжет как некий договор с дьяволом…». Действительно, для Достоевского Спешнев был искусителем, он (по словам врача Степана Яновского) называл его «мой Мефистофель». Это не выдумка Сараскиной или Парамонова. В письме Михаилу Каткову Достоевский 8 декабря 1870 года написал о Ставрогине: «Это другое лицо - тоже мрачное лицо, тоже злодей. Но мне кажется, что это лицо - трагическое, хотя многие наверно скажут по прочтении: "Что это такое?" Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его. Конечно, это характер, редко являющийся во всей своей типичности, но это характер русский». А заканчивает Достоевский письмо, написанное в Дрездене, так как будто он обращался не к Каткову, а к Спешневу: «Теперь же прошу у Вас 500 руб.» У кого только Достоевский ни просил 500 рублей.

Правда, если обратиться к записным тетрадям Достоевского,  - к тем, что  он вёл, сочиняя роман «Бесы», Спешнев, в отличие от Герцена, там не упоминается. Зато упоминается Нечаев, позднее превратившийся в Петра Верховенского. Но это не опровергает версию о прототипе-Спешневе. Возможно, Достоевский просто решил назвать своего героя Ставрогиным раньше, и упоминать Спешнева ему в тех тетрадях было не обязательно. Разве что потешить исследователей-литературоведов. 

Ставрогин в романе «Бесы» тоже благообразный искуситель. Соблазнитель. «От него идут все линии, - написал Бердяев. - Все бесконечно ему обязаны, все чувствуют своё происхождение от него, все от него ждут великого и безмерного – и в идеях, и в любви. Все влюблены в Ставрогина, и мужчины и женщины, П. Верховенский и Шатов не менее, чем Лиза и Хромоножка, все прельщены им, все боготворят его как кумира и в то же время ненавидят его, оскорбляют его, не могут простить Ставрогину его брезгливого презрения к собственным созданиям».

Если бы псковская улица называлась бы улицей Мефистофеля, было бы забавно, но и так неплохо.

В тот революционный кружок входило много известных в будущем людей. Например, Семёнов-Тян-Шанский, оставивший такие воспоминания: «Н.А. Спешнев отличался замечательной мужественной красотой. С него можно было рисовать этюд головы и фигуры Спасителя».

У советского писателя Андрея Алдан-Семёнова в книге «Семёнов Тян-Шанский» сказано: «После расправы над петрашевцами Семёнов ещё долго жил в смятении чувств, в постоянном тревожном ожидании неизвестной опасности… Он продолжал работать в Географическом обществе и писать свою диссертацию, но Петербург опостылел ему».

Так кто же был Спешнев? То ли Люцифер, то ли… Парамонов не без основания подчёркивает, что «ставрос» – это крест. Ставрогин – это, получается, Христов. Персонаж Христов, соблазняющий десятилетнюю девочку. По поводу такого рода соблазнов я писал здесь 3 декабря, когда говорил о Достоевском.

Здесь важно то, что Достоевский в очередной раз (на этот раз в ненапечатанной главе «У Тихона») обращается к теме наслаждения низостью. Чем хуже, тем лучше, чем унизительнее, тем упоительнее. «Всякое чрезвычайно позорное, без меры унизительное, подлое и, главное, смешное положение, в каковых мне случалось бывать в моей жизни, всегда возбуждало во мне, рядом с безмерным гневом, неимоверное наслаждение, - исповедуется Ставрогин. - Точно так же и в минуты преступлений, и в минуты опасности жизни. Если б я что-нибудь крал, то я бы чувствовал при совершении кражи упоение от сознания глубины моей подлости. Не подлость я любил (тут рассудок мой бывал совершенно цел), но упоение мне нравилось от мучительного сознания низости. Равно всякий раз, когда я, стоя на барьере, выжидал выстрела противника, то ощущал то же самое позорное и неистовое ощущение, а однажды чрезвычайно сильно. Когда я получал пощечины (а я получил их две в мою жизнь), то и тут это было, несмотря на ужасный гнев. Но если сдержать при этом гнев, то наслаждение превысит всё, что можно вообразить… я увидел Матрешу, исхудавшую и с лихорадочными глазами, точь-в-точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, подняла на меня свой крошечный кулачонок. И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! Жалкое отчаяние беспомощного десятилетнего существа с несложившимся рассудком…».

Ставрогин при всей схожести с Спешневым больше похож на самого Достоевского, искушённого Спешневым.  Так будет точнее. Достоевский писал о Спешневе: «... этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому».

А потом пришло время казни: 22 декабря 1849 года на Семеновском плацу в Петербурге. Об этих событиях осталось много воспоминаний. О них, к примеру, написал петрашевец Фёдор Львов («Достоевский был несколько восторжен, вспоминал «Последний день осужденного на смерть» Виктора Гюго и, подойдя к Спешневу, сказал: «Nous serons avec le Christ» («Мы будем с Христом»), а Спешнев ответил с усмешкой: «Un peu poussiere» («Горстью праха»). Это раньше было такое название – Семёновский плац, а сегодня это Пионерская площадь с примыкающим к ней ТЮЗОом, неподалёку от Витебского вокзала, откуда раньше часто ходили поезда в Псков (на Семёновском плацу казнили организаторов убийства императора Александра II – о Софье Перовской читайте здесь 4 декабря).

У Бориса Парамонова, как всегда, слишком много фрейдизма. Поэтому его выводы довольно однообразны.  И всё же, если не касаться крайностей,  в парамоновских утверждениях действительно много убедительного: «Достоевский в «Бесах» зафиксировал то состояние, которое Бердяев, в статье о Ставрогине, назвал метафизической истерией русского духа. Это покинутость русской земли волевым мужским началом… А Марья Лебядкина и есть русская земля: см. ее слова о Богородице – матери сырой земле, этот признанный религиозный центр романа. Ставрогин – отчетливый женоненавистник, и автор, похоже, наделяет его собственным женоненавистничеством. Вспомните судьбы женских персонажей у Достоевского, скольких своих героинь он убил. Вещи Достоевского – настоящий женский погром. Начать хоть с Раскольникова…». Кто хочет, тот сам может подсчитать, как Достоевский расправляется в своих произведениях с женщинами. Правда, в оправдание ему надо сказать, что мужчин он тоже не щадит.

В лекциях по русской литературе, анализируя «Записки из подполья», Владимир Набоков пишет: «К концу 2-й главы мы узнаем, что человек из подполья начал писать мемуары, чтобы поведать миру о радостях падения. Себя он считает чрезвычайно сознательным. Его оскорбляет средненормальный человек, тупой, но нормальный. Его слушатели издеваются над ним. Господа хихикают. Неудовлетворенные желания, страстная жажда отомстить, сомнения, полуотчаяние, полувера - все это сплетается в один клубок, порождая ощущение странного блаженства в униженном существе. Но бунт этого человека основан не на творческом порыве, он просто неудачник, моральный урод, в законах природы он видит каменную стену, которую не может пробить».

Возникает вопрос: этот «моральный урод» возник из-за чего? Из-за того, что явился какой-то искуситель, типа Ставрогина? Или всё-таки человек изначально жаждал ощутить «радость падения» (мнимого или настоящего)?

«Безвкусица Достоевского, - писал Набоков, - его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства - всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои "через грех приходят ко Христу", или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского "совать Христа где надо и не надо"».

Но ещё безвкуснее, когда через грех приходят к Христову (Ставрогину).

Роман «Бесы» начинается после смерти Ставрогина. По этой причине Бердяев написал: «Ставрогина уже нет в "Бесах", и в "Бесах" никого и ничего нет, кроме самого Ставрогина. В этом смысл символической трагедии "Бесов"». 

"Бесы" - ответ Достоевского на то, есть ли жизнь после смерти.

Русские слоны имеют три хобота
И не боятся холода.
Издали они похожи на коней,
А ходят как ладьи, но только главней.
Русские слоны стремятся в ферзи.
Они смертельно устали плескаться в грязи.
Русские слоны в комплекте - все в сборе.
Бегут из посудной лавки к морю.
Там мраморная пирамида горы Афон.
На фоне Афона формируется фронт.
Чувства, как бивни обострены.
Русские слоны для большой страны.