Сползла в темноту духота – топливо для грозы

Корнея Чуковского арестовали в декабре 1905 года. Он тогда в Петербурге издавал журнал «Сигнал» - «иллюстративный орган политической сатиры».  Первый номер вышел вскоре после "Манифеста 17 октября" – 13 ноября. Издание было, безусловно, революционное, с карикатурами на Победоносцева, Иоанна Кронштадтского, Трепова... Среди авторов значились Жаботинский, Тэффи, Сологуб, Куприн.  Финансировал журнал оперный певец Леонид Собинов. В первом номере Чуковский написал: «Загорелою толпою // Подымайтесь, собирайтесь для потехи, для игры, // В барабаны застучите, наточите топоры! // Оставайся кто захочет, // Мы должны идти, родные, нас удары ждут в бою!». Отчётливо слышны интонации, позднее возникшие в «Айболите», «Мойдодыре» и «Бармалее»… Удалось выпустить три номера. Затем Чуковского заключили под стражу «за потрясение основ государства». 10 тысяч рублей залога у него не оказалось. Пока Чуковский сидел, был выпущен № 4. Через 9 дней нашлись деньги на залог. Их внесла жена писателя Александра Куприна Мария.

При большевиках Корней Чуковский (по-настоящему он – Николай Корнейчуков) так просто бы не отделался. Но при большевиках он «иллюстративный орган политической сатиры» на новую власть не выпускал, хотя всё время ходил по краю. Временами казалось, что ему не уцелеть. Его стихи называли «пошлой и вредной стряпнёй», «невероятной галимтьёй», «буржуазной мутью». Его родные преследовались, а некоторые уничтожались. Его заставили отречься от «буржуазной мути» - «Крокодила», «Мойдодыра», «Айболита» и взять социалистическое обязательство создать «Веселую Колхозию» («Колхозия» не задалась – было не до веселья).  Корней Чуковский пережил эпоху Сталина и в 60-е годы успел подписать письмо против реабилитации Сталина. Что же касается журнала «Сигнал», то № 4 дело не ограничилось. Выйдя на свободу, Чуковский в январе 1906 года выпустил «Экстренное приложение к журналу „Сигналы“». В нём сообщалось, что отныне журнал будет называться «Сигналы».

У Корнея Чуковского было как минимум четыре отчества. Это было связано с тем, что он был незаконнорождённый и отчество мог выбирать по своему вкусу и вкусу общества, в котором жил. В то время это приводило к сильным комплексам. Их Чуковский описывал в своём дневнике, который он вёл с 13 лет. С Псковской губернией судьба Чуковского и его семьи пересеклась после Октябрьской революции, когда речь зашла о выживании. В двух усадьбах Порховского уезда – Гагариных и Новосильцевых – Чуковским и Добужинским с разрешения Луначарского была организована колония для художников и литераторов, куда творческие люди из Петрограда съезжались несколько лет подряд. Там же, особенно в самое голодное время, жили  их семьи. 18 февраля 1921 года, находясь в Порховском уезде в усадьбе Холомки, Корней Чуковский записал в своём дневнике: «Вообще, я на 4-м десятке открыл деревню, впервые увидал русского мужика. И вижу, что в основе это очень правильный жизнеспособный несокрушимый человек, которому никакие революции не страшны. Главная его сила - доброта. Я никогда не видел столько по-настоящему добрых людей, как в эти три дня. Баба подарила княгине Гагариной валенки: на, возьми Христа ради. Сторож у Гагариных - сейчас из Парголова. «Было у меня пуда два хлеба, солдаты просили, я и давал; всю картошку отдал и сам стал голодать». А какой язык, какие слова. Вчера сообщили, что около белого дома - воры. Мы - туда. Добуж., княгиня, княжна, мужики.- Сторож: «Мы их еще теплых  поймаем». Жаловались на комиссара, который отобрал коров: ведь коровы не грибы, от дождя не растут… Очень забавны плакаты в городе Порхове. - В одном окошке выставлено что-то о сверхчеловеке и подписано: «Так говорил Заратустра». Заратустра в Порхове!»

Если почитать дневник Чуковского тех лет, то в нём постоянно говорится о нехватке еды. Петроград в 1920-21 годах был голодным городом. «Две недели полуболен, полусплю, - писал Чуковский. - Жизнь моя стала фантастическая. Так как ни писания, ни заседания никаких средств к жизни не дают, я сделался перипатетиком: бегаю по комиссарам и ловлю паёк. Иногда мне из милости подарят селедку, коробку спичек, фунт хлеба - я не ощущаю никакого унижения, и всегда с радостью - как самец в гнездо - бегу на Манежный, к птенцам, неся на плече добычу». Иногда ему несказанно везло: «Вчера в Доме Ученых встретил в вестибюле Анну Ахматову: весела, молода, пополнела! «Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока - для вашей девочки». Вечером я забежал к ней - и дала! Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому - бутылку молока!..»

В итоге Чуковский вывез свою семью, а заодно и семьи многих других деятелей культуры в Псковскую губернию – в деревню, где в то время раздобыть еду, обменивая её у крестьян на вещи, было проще. В деревне отъедались, а кое-что удавалось провезти в Петроград. Правда, в Псковской губернии тоже хватало трудностей. Дочь Корнея Чуковского Лидия в июле 1921 года написала отцу письмо из Холомков: «Милый папа! У нас уже почти нет никаких вещей для меня, и те, что остались, мама выменивает только на хлеб. Пока у нас есть хлеб и картошка, но скоро и этого не будет…» Вскоре Чуковский приехал в Псковскую губернию – продолжать работу над книгой о Блоке. Там же и узнал, что Блок только что умер.

Чуковский считал себя, прежде всего, литературным критиком и переводчиком. Но жизнь заставила его всё больше внимания уделять детским книгам: «Федорино горе», «Краденое солнце», «Тараканище», «Муха-цокотуха», «Путаница»… Чуковский переживал: «Я уверен, что моя книга о Горьком лучше «Мойдодыра» и книга о Некрасове лучше «Крокодила». Но этому никто не верит. «Крокодил» разошёлся в 250 000 экз., а «Некрасова» и двух тысяч не разошлось!!!»). Как ни странно, его недоброжелатели считали то же самое. Чуковскому прошлось пережить несколько агрессивных кампаний против себя, в которых были замешаны важные персоны, включая вдову Ульянова-Ленина Надежду Крупскую. «Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам? – писала Крупская в качестве заместителя наркома образования РСФСР в газете «Правда» в 1929 году. - Крокодил... Ребята видели его на картинке, в лучшем случае в 3оологическом саду. Они знают про него очень мало. У нас так мало книг, описывающих жизнь животных… Но из "Крокодила" ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью…. Что вся эта чепуха обозначает? Какой политической смысл она имеет?... Я думаю, "Крокодил" ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть». Но времена тогда были ещё сравнительно вегетарианские, за Чуковского заступились советские писатели – от Зощенко до Алексея Толстого. Отчасти это помогло сбить накал, но сказки Чуковского издавать перестали – и новые, и старые. Хотя новых уже не предвиделось. За несколько лет Чуковский для детей не написал ни строки, отметив в своём дневнике: «Травля моих сказок достигла размеров чудовищных. Самое имя мое сделалось ругательным словом. Редактор одного журнала, возвращая авторам рукописи, пишет на них: это чуковщина...». Крупская называла сказки Чуковского «болтовнёй» и «неуважением к ребёнку», которого заставляют «глотать какую-то муть». Коммунистическая партия к совету вдовы основателя СССР («я думаю, „Крокодила“ ребятам нашим давать не надо») прислушалась и «антисоветский элемент» Крокодил на время исчез из советских библиотек и книжных магазинов.

А потом, уже во время войны, Чуковский имел неосторожность написать и издать – в 1942 году – стихотворную антифашистскую сказку «Одолеем Бармалея!». И тогда на борьбу с Чуковским бросили очередного тяжеловеса – академика Павла Юдина, возглавлявшего институт философии Академии наук СССР. Позднее, при Мао Цзедуне, Юдин станет чрезвычайным и полномочным послом СССР в Китае. Юдин закончил Ленинградский Коммунистический институт имени Сталина и Институт красной профессуры, накопив к 1944 году богатый опыт идеологических расправ. Свою статью в газете «Правда» он назвал «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского». Статья Юдина была написана тем же хамским тоном, что и Крупской. Это был набор ярлыков, скорее напоминающий ругательства: «плохая и вредная книжка», «несуразный, шарлатанский бред К. Чуковского», «совершенное неприличие», «пошлость и чепуха», «абсолютно неподходящий материал для изображения современной войны», «вредная стряпня, которая способна исказить в представлении детей современную действительность»… Основная претензия была та же: «Полное искажение реальных представлений…»  

Юдин писал: «По заданию автора требовалось - через образы "детского зверинца" - представить "гуманизм", "мужество", "силу". "Гуманизм", как видим, получается очень уж жалобный и жалкий, а с "силой" выходит совершенное неприличие: она представлена… воробьём».

При желании те же претензии можно предъявить к любой сказке и на этом основании запретить. Разговаривают ли в жизни испечённые в печке колобки? А рыбки? А как быть с говорящим поленом? Никакого социалистического реализма… Чем не «несуразный, шарлатанский бред»? Идёт война с Гитлером, а главная партийная и государственная газета уделяет статье о «вредной книжке» довольно много места. «Чепуха получилась политически вредная», объясняет член-корреспондент Академии наук читателям «Правды». После таких вердиктов люди, которых так «припечатывают», обычно надолго исчезали. В этом смысле Чуковскому повезло. Он даже ненадолго пережил академика Юдина (считается, что Юдин умер, когда узнал о гибели Юрия Гагарина).

А ведь сказка Чуковского «Одолеем Бармалея!», написанная в 1942 году, получилась действительно не очень достоверная. Врага недавно только от Москвы с трудом отогнали, а он закачивает свою сказку: «Нелегка была победа // Над ордою людоеда, // Но затем и пролилась // Наша доблестная кровь, // Чтобы каждому досталось // Только счастье, только радость, // Только ласка и любовь!». Счастье, радость, любовь, ласка… Подозрительный и неуместный гуманизм.

Много лет спустя, в 1968 году, Корней Чуковский вновь вернулся к больной для него теме, к тем временам, когда его сказки были запрещены, что довело его до «крайней нужды и растерянности». Он вспоминал, в это время к нему «явился некий искуситель» и предложил подписать бумагу о покаянии, в которой он «порицал прежние книги» и обязался сочинять в «духе соцреализма». И Чуковский («разорен, одинок, доведён до отчаяния») подписал, о чём почти сразу же пожалел. Выгоды ему от раскаяния не было никакой, а вреда – много.

«И с той поры, - написал Корней Чуковский, - раз навсегда взял себе за правило: не поддаваться никаким увещаниям омерзительных… тёмных и наглых бандитов, выполняющих волю своих атаманов». Этот совет не устарел, как и сказки Корнея Чуковского.

Насколько хватало глаз,
Насколько хватало слёз, -
Настолько хватало сил.

И так было каждый раз.
На слёзы – повышенный спрос.
Но след от звезды простыл.

И утвердился мрак.
Глаз перестало хватать.
Хватило одной слезы.      

Погас впереди маяк.
Сползла в темноту духота –
Топливо для грозы.

Без грозы это похоже на пустой сон,
На бесполезную головную боль
Или на тусклый горн,
Трубивший только отбой.

Молниеносный бросок меняет всё.
Небо не жалеет слёз
И куда-то вперёд несёт,
От других спасая угроз.

Насколько хватало глаз,
Насколько хватало слёз,
Настолько хватало зла.

А там, где не было нас –
Кто-то за нас вёз воз,
И гроза за горло взяла.

Насколько хватает глаз –
Настолько хватает нас.