Третий Рим подбирается к Лже-Нерону. Рейтинг первой любви обрушен

Когда я слышу о Мандельштаме, то вспоминаю 1999 и 2000 годы. Тогда я несколько раз ездил в редакцию одного известного толстого литературного журнала, в котором вроде бы собирались напечатать пять моих рассказов. Когда я регистрировал рукопись, то в учётном журнале она была под № 159, а под № 158 была зарегистрирована рукопись Василя Быкова (вступительное сочинение в институт я писал по повести «Сотников» Василя Быкова). Причём здесь Мандельштам? А вот причём: когда после долгих обещаний вот-вот напечатать мои рассказы в журнале сменился редактор отдела прозы, я пришёл забирать рукопись и заодно принёс свои стихи. Мне сказали: «Ваша рукопись в этой стопке. Ищите сами». Я стал искать, перебирая чужие рукописи. Мои рассказы лежали сразу же после неопубликованных тогда ещё эссе Иосифа Бродского. Причём здесь Мандельштам? А вот причём: когда я через полгода приехал забирать свои стихи, меня вывел в редакционный коридор редактор отдела поэзии и сказал, чтобы никто больше не слышал: «Не обижайтесь. Мы печатаем только тех, кого знаем 30-40 лет, или нобелевских лауреатов». А напоследок он произнёс странную фразу: «Ваши стихи похожи на стихи Бунина, а вы пробовали читать стихи Мандельштама?»

С тех пор Мандельштам меня преследует. Почему-то некоторые думают, что я не пробовал читать Мандельштама и это один из главных моих недостатков. Если твои стихи не напоминают стихи Мандельштама, то ты не имеешь права на публикацию.

У Мандельштама невероятное количество рифм тапа «вернись / устыдись», «держать / ждать», «постучится / шевелится», «кладите / разорвите», «покорился / появился», «заметишь / ответишь», «ступают / знают», «врачевать / тосковать», «беспокоить / строить», «шелестит / горит», «служить / ворожить», «отжить / полюбить»… («У открытой двери в комнату Союза поэтов Есенин и Осип Мандельштам, — вспоминал критик Иван Грузинов. — Ощетинившийся Есенин, стоя вполуоборот к Мандельштаму: «Вы плохой поэт! Вы плохо владеете рифмой! У вас глагольные рифмы!» Мандельштам возражает. Пыжится. Красный от возмущения и негодования»).

Мне кажется, прозаиком Осип Мандельштам был более сильным, чем поэтом. Прозаику-Пастернаку до прозаика-Мандельштама далеко.

В лаконичной и острой прозе Мандельштама много юмора: «К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной, проповедующий нравственность и государственность, выполнил заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка. Погибнуть от Горнфельда так же глупо, как от велосипеда или от клюва попугая. Но литературный убийца может быть и попугаем…» (Аркадий Горнфельд был одним из ведущих литературных критиков того времени).

Приезд Осипа Мандельштама в Псковскую губернию тоже был похож на анекдот. Приехал он, как и остальные петроградские писатели и художники, чтобы не столько отдохнуть на природе, сколько раздобыть еду (в голодном Петрограде 1921 года с едой было совсем плохо).

Подробнее всех о приезде Мандельштама написал художник Владимир Милашевский: «Он привез из Петрограда двенадцать женских головных платков желтого цвета и два отреза полубумажной материи для брюк в мелкую клетку. Товар успеха не имел, напрасно Осип Эмильевич уверял псковитянок: «Посмотрите же, это очень красивые платки и прекрасного цвета!» Ничего не действовало, брать платки и обменивать на простой продукт, хлеб, сало землячки Пушкина отказывались: «Да что вы! Засмеют все!». Желтый цвет был нелюбимым цветом... Та же неудача постигла и у парней. Все парни мечтали носить брюки такие же, как носил Добужинский, то есть в тонкую полоску, а клетка была для них непредвиденной неожиданностью».

Коммерсанта из Мандельштама не вышло. Но зато за время своего пребывания в Холомках он читал обитателям свои стихи. «Мы все были в восторге от этих неконкретных, почти заумных строчек, и скоро цитирование их вылилось в некую игру», - вспоминал Милашевский.

…Через 17 лет в одном лагере с Мандельштамом окажется писатель и переводчик Игорь Поступальский (Поступальского посадят как «главаря группы антисоветских поэтов», в которую якобы входили Владимир Нарбут, Павел Зенкевич и т.д.). Поступальскому удалось дожить до освобождения, и он расскажет, что по пути на Дальний Восток в арестантском вагоне Мандельштама избили. Если верить Поступальскому, это сделал журналист Роман Кривицкий - бывший ответственный секретарь газеты «Известия». Это тот самый Кривицкий, о котором в одном из писем 1962 года вспоминал Варлам Шаламов («На «Беличьей» в 1943 году умер (в отделении Каламбета) Роман Кривицкий, бывший ответственный секретарь «Известий», доходяга, опухший такой. Койка его стояла рядом с моей, но я выписался, а он - оставался, и судьбы его я не знаю. Слышал, что умер тогда же»).

Осип Мандельштам был из тех людей, которые в тюрьмах и лагерях, как правило, не выживают. Любой длительный срок являлся для них смертным приговором.

Павел Нерлер, попытавший реконструировать 11 последних недель жизни Осипа Мандельштама, написал о том, что один из заключённых – Хитров, «серьезно заболел и попал в вагон-изолятор: вернувшись, он рассказал, что встретился там с Мандельштамом. Поэт, по его словам, все время лежал, укрывшись с головой одеялом. Казенной пищи не ел и явно страдал психическим расстройством. Преследуемый страхом, что его хотят отравить, он буквально морил себя голодом, не притрагивался к баланде. На остатки от полученного в тюрьме 48-рублевого перевода от жены он просил конвойных купить ему на станциях булку. Когда он ее получал, то разламывал пополам и делился с кем-нибудь из арестантов. До своей половины не дотрагивался, пока не увидит, что тот съел свою долю и с ним ничего не произошло. Тогда садился на койке и с удовольствием ел сам…».

В лагерях время от времени избавлялись от «инвалидного балласта». В воспоминаниях Надежды Мандельштам, со ссылкой на заключённого Казарновского, написано про смерть на Колыме поэта Владимира Нарбута: «Про него говорят, что в пересыльном он был ассенизатором, то есть чистил выгребные ямы, и погиб с другими инвалидами на взорванной барже. Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов. Для разгрузки». В сталинские времена многие отправились в лагеря тоже «для разгрузки». Люди, подобные Мандельштаму, были для той власти тоже своего рода инвалидами, не подлежащими лечению. Поэтому их изолировали или уничтожали. Время от времени – «для разгрузки» -  государство проводило массовые «чистки», и в лагеря отправлялись новые эшелоны.

Существует несколько версий того, как погиб Осип Мандельштам. Тот же Казарновский говорил, что  «мороз крепчал» и «всех погнали чистить снег, а О. М. остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу». «Вскоре Казарновский услышал, - написала Надежда Мандельштам, - что О. М. умер и его похоронили, вернее, бросили в яму... Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по несколько человек в одну яму - покойников всегда хватало - и каждому к ноге привязывали бирку с номерком».

После того как в перестройку появились первые публикации о гибели Мандельштама, нашёлся живой свидетель того, что происходило в «Спецпропускнике Северо-Восточного исправительного трудового лагеря НКВД» 27 декабря 1938 года: «В ноябре нас стали заедать породистые белые вши, и начался тиф, - рассказал бывший заключённый Юрий Моисеенко. - Был объявлен строгий карантин. Запретили выход из бараков. Рядом со мной спали на третьем этаже нар Осип Мандельштам, Володя Лях (это - ленинградец), Ковалёв (Благовещенск)... Сыпной тиф проник, конечно, и к нам. Больных уводили, и больше мы их не видели. В конце декабря, за несколько дней до Нового года, нас утром повели в баню, на санобработку. Но воды там не было никакой. Велели раздеваться и сдавать одежду в жар-камеру. А затем перевели в другую половину помещения в одевалку, где было еще холоднее. Пахло серой, дымом. В это время и упали, потеряв сознание, двое мужчин, совсем голые. К ним подбежали держиморды-бытовики. Вынули из кармана куски фанеры, шпагат, надели каждому из мертвецов бирки и на них написали фамилии: "Мандельштам Осип Эмильевич, ст. 58', срок 10 лет". И москвич Моранц, кажется, Моисей Ильич, с теми же данными. Затем тела облили сулемой. Так что сведения, будто Мандельштам скончался в лазарете, неверны».

Не стоит забывать о тех, кто помогал убийцам убивать. Их имена известны (О Владимире Ставском я писал здесь 6 ноября). Имена тех, кто писал доносы на Нарбута и остальных, тоже известны. Одних доносчиков чтят в среде сталинистов, других доносчиков чтят в среде антисталинистов. Разница лишь в том, что некоторые доносчики позднее тоже пострадали от Советской власти и на очередном витке истории превратились в «моральных авторитетов».

Что же касается Мандельштама, то у него было фундаментальное расхождение с Советской властью, которое не оставляло ему шансов. «Какой должна быть поэзия? – задавал он вопрос и отвечал: - Да, может, она совсем не должна, никому она не должна, кредиторы у нее все фальшивые! Нет ничего легче, как говорить о том, что нужно, необходимо в искусстве: во-первых, это всегда произвольно и ни к чему не обязывает; во-вторых, это неиссякаемая тема для философствования; в-третьих, это избавляет от очень неприятной вещи, на которую далеко не все способны, а именно - благодарности к тому, что в данное время является поэзией». Поэзия никому ничего не должна, хотя вся государственная политика от поэтов всегда чего-нибудь требовала. Толпа фальшивых кредиторов долго не рассеивалась…

«Будет и мой черёд - // Чую размах крыла. // Так - но куда уйдёт // Мысли живой стрела?// Или, свой путь и срок, // Я, исчерпав, вернусь:// Там - я любить не мог, // Здесь - я любить боюсь».

Это так ненормально – жить душа в душу.

Третий Рим подбирается к Лже-Нерону.
Рейтинг первой любви обрушен.
Смотришь криво, но дышишь неровно.

За вторым дыханием – третье блюдо.
Десерт получается приторно-сладким.
А потом, после третьего периода,
Придёт победитель в безжалостной схватке.
Душа в душу. Это так странно.
Никто не верит, что так бывает.
Новое больше не бьётся со старым,
Связи безжалостно обрывая.
Но трещит колонна, сверкает корона.
Как сказал Иоанн Богослов про зверя,
Тоже имея в виду Лже-Нерона:
«Придёт ненадолго». И мы поверим.

Кровавый закат над семью холмами.
Круг посвящённых всё уже и уже.
Становится душно. И хам на хаме
Напялит корону и вынет всю душу.