Вилка дорога к ужину, а ложка к обеду. Но сегодня без нас обойдётся обед.

Чтобы далеко не уходить от вчерашней темы Корвин-Круковских, сегодня напишу о композиторе Модесте Мусоргском. Родной дядя Анны Жаклар и Софьи Ковалевской Семён Васильевич Корвин-Круковский и родной дядя Модеста Мусоргского были женаты на родных сёстрах. Кроме того, Семён Васильевич стал свидетелем со стороны невесты на свадьбе родной тетки Мусоргского и крёстным отцом одного из умерших во младенчестве братьев Модеста Мусоргского. Усадьбы Мусоргских и Корвин-Круковских находились сравнительно недалеко друг от друга. Модест Мусоргский родился в селе Карево (старинное название – Алексеевское) Торопецкого уезда Псковской губернии.

Может показаться, что места эти были тихие, и жизнь в дворянских усадьбах была исключительно благообразная. Это не совсем так. Взять хотя бы историю с Петром Корвин-Круковским, ещё одним родным дядей Анны и Софьи. Он жил в сельце Рыжаково неподалёку от Полибино. Сам барин был человеком тихим и безобидным, но его супруга вела себя вызывающе и поднимала руку не только на крепостных, но и на мужа. В итоге её в собственной постели задушили крепостные. Причём, это сделали не мужчины, а женщины – задушили подушкой, чему посвящён целый следственный том под названием «О задушении Великолуцкой помещицы Надежды Круковской крестьянами Устиньей, Екатериной Григорьевой, Анною Богдановой и Матреною Никитиной» (слово «Великолукский тогда писалось через «ц», а «Полибино» через «а» - Палибино). Подробнее об этом можно прочитать у В.П. Румянцевой в «Родословной Корвин-Круковских»). Смерть барыни-истязательницы посчитали естественной, но через год одна из участниц убийства случайно проговорилась, и участницы убийства с ограблением отправились пожизненно изучать сибирские просторы.

Неподалёку находилось другое сельцо - Яковлево, где жила ещё одна тётя сестер Анны и Софьи – Анна Васильевна. Её крепостные задушить не пытались. Вместо этого они решили её отравить. Горничная и повариха были вроде бы не против, трижды яд от крестьян принимали, но «извести барыню со света» так и не решились, бросая яд в огонь. Тогда крепостные решили бросить в огонь и саму барыню, в смысле – поджечь господский дом. Дело было сделано, но барыня с племянницей на руках в последний момент из огня выскочила.

Так что места было хоть и тихие, заповедные, но и там кипели страсти.

Род Мусоргских жил на Псковской земле с XVII века. В Карево и соседнем Наумово будущий композитор Модест Мусоргский провел первые десять лет своей жизни. На роду ему было предназначено быть военным, и это произвело на него сильное впечатление. Контраст между относительно спокойным пребыванием в русской усадьбе и армейскими нравами был так силён, что будущий композитор запомнил это насегда.

Понятно, что Мусоргский – композитор. Но он, судя по некоторым его письмам, ещё обладал и литературными способностями. Видно, увлечение произведениями Гоголя даром не прошло. Январское письмо 1858 года композитору Милию Балакиреву Модест Мусоргский начинает так: «"Темень тёмная непроглядная" - так поёт юродивый в моём "Борисе" и, боюсь, не всуе поёт. Сам-Питербух и его окрестности изображают, по двухножной части, сплошной детский лагерь; фабричные бродят по улицам, насвистывая или нахрипывая мощные военные марши, даже бабы ягодницы выкрикивают по военному, напр.и септима нерусская и малина фанфарная. Невинные ангелы - дети упражняются с помощью тщательно выструганных фузей в применении теории Мальтуса и терпеливо ждут начальника, более взрослого невинного ангела, который, в свою очередь, ждёт архиначальника, на этот раз юного телеграфиста "на посылках" с зевсовыми громами на погонах и околышке и с бабьим лицом. В Pärlaga я слышал дикие воинственные крики каких-то человеческих снетков, видел издали знамёна, значки, сабли, фузеи.... оных снетков обучает, говорит какой-то гусарский офицер. На плацпарадах видны дефилирующие легушата с отвислыми животами, ноги колесом и тоже с доморощенными фузеями....Что то будет? Даже петухи выкрикивают марши! что-то будет?..»

Каково? Звучит, как музыка, но не только. Музыка – это что-то, что выше всякого смысла. А здесь тонкие и безжалостные наблюдения. Мусоргский вообще умел быть безжалостным, и его письма не всегда столь же литературны. Более того, некоторых чувствительных людей они приводят в ужас. Как написала в одной из статей литературовед Елена Иваницкая, имея в виду январское письмо Мусоргского Балакиреву 1857 года: «В девятнадцатом веке, по-моему, на русском языке ничего омерзительнее написано не было»?

Ну почему же? Кого тогда или тем более сейчас  этим удивишь…. «Письмо крайне тягостно читать и вовсе не хочется цитировать, - считает Елена Иваницкая. - Наши доморощенные нацисты - люди невежественные, а то бы давно этим письмом размахивали». Да, вряд ли «доморощенные нацисты» слушают в свободное от нацизма время «Бориса Годунова» и «Хованщину», или хотя бы «Картинки с выставки». Но письмо Балакиреву многие точно читали. Оно обильно цитируется в разных статьях или приводится полностью – в изданиях определённого идеологического направления вроде «Нашего современника». Это совсем не секретное письмо, затерянное в собраниях сочинений. Оно опубликовано, например, у Василия Белова в «Голосе, рождённом под Вологдой: повести о композиторе Валерии Гаврилине». Пишут, что оно антисемитское. Вряд ли это так. Антиеврейскими выпадами Мусоргский не ограничивается. Наоборот, он говорит, что евреи «лучше чехов». Важно иметь в виду, что Мусоргский пишет Балакиреву, то есть единомышленнику. В балакиревском кругу был принят такой тон и такое отношение ко всему нерусскому. Важно и то, что Балакирев тогда находился в Праге и делился впечатлениями о чешских порядках и чешских любителях музыки. И Мусоргский так проникся античешским духом, что перешёл на откровенные ругательства про «Чехляндию» и «народа-мертвеца». Тон этот был совсем не исключительный. В России в определённых славянофильских кругах так выражались многие, думая, что тем самым возвеличивают Россию и пестуют «русский дух». «Славянский звук не дошел до славянской души, - писал Балакиреву разбушевавшийся Мусоргский, - потому что Сметана испростоквашил этот звук? Неправда! не мог он настолько искалечить всю оперу, чтобы не нашлось в ней живого места, которое бы заставило встрепенуться живого человека. Мертвецы сидели в театре, мертвец управлял оркестром мертвых…»

Однако после этого нельзя сказать, что Мусоргский был «античехом». Надо брать шире. Чехи только пришлись к слову, как и евреи. Да, он писал: «Из всех двуногих чешских скотов едва тройку можно подобрать таких, которые имеют право принадлежать к человеческой породе» (что-то похожее сейчас у нас «русские патриоты» пишут об украинцах»). Но ведь о немцах он писал не лучше. Не говоря уже о поляках. Здесь важен не столько смысл, сколько лексика. Ругать тоже можно по-разному. Модест Мусоргский пишет про «совокупление польской клики с алемано-коисерваторской тупостью», что  «представляет … плод, равный рвотному камню». Совокупление, рвота… Здесь не идеологическое, а физиологическое. "Во всей Европе относительно музыки царят и заправляют два начала: мода и рабство" -, пишет Мусоргский и грубо отзывается о всех европейских народах, о которых вспоминает – французах, итальянцах, испанцах, греках.

Эти высказывания Мусоргского хороши тем, что делают великорусский шовинизм очень выпуклым: «Тупая и отпетая сторона пивного брюха с молоком и сладким супом отвратительна в истых, коренных немцах, но еще поганее в рабах рабов — чехах, не желающих иметь своей физиономии». Мусоргский и сам понимает, что горячится, потому и пишет: «Всю эту канитель я наплел, дорогой мой Милий, потому, собственно, что ярость меня взяла за Ваше положение между этими скотами, что задор меня берет обрезать немцу, итальянцу - [еврею] (все равно) у нас на Руси, путь к облапошиванию добродушных русаков». Эти слова, пожалуй, в этом письме – главные. Подобным образом до сих пор рассуждают «патриоты» из «Изборского клуба». Русаки – добродушны, а инородцы так и норовят, чтобы ущемить бедного нашего соотечественника.

Музыковед Соломон Волков говорил, что свой великорусский шовинизм Мусоргский оставил при себе. То есть на творчестве это не сказывалось. Впрочем, на творчестве сказывается всё. Плохое, хорошее… О многих вещах в жизни Мусоргского, в том числе и тех, что происходили в Псковской губернии, здесь не хочется даже упоминать. Это можно было бы назвать сплетнями, если бы не письма Мусоргского, которые до нас дошли…. Близкий Мусоргского критик Стасов однажды написал: «Мне кажется, он совершенный идиот». Балакирев называл его «почти идиотом». Вот только в каком смысле? Одно время Мусоргский увлекался книгами Достоевского, и они на него повлияли.

К тому же, как писал Римский-Корсаков, в жизни Мусоргского в последние годы было « полное падение, алкоголизм и вследствие того всегда отуманенная голова», но тот же Римский–Корсаков обращал внимание на то, что этому сопутствовало «горделивое самомнение его и убежденность в том, что путь, избранный им в искусстве, единственно верный».

Вот это-то самомнение и помогло Мусоргскому сочинять вопреки правилам. В Псковскую губернию – в Карево и Наумово – он приезжал постоянно, работал над оперой «Борис Годунов», сочинял романсы. Своё Intermezzo он написал, когда зимой 1861 года приехал в деревню к матери и в солнечный праздничный праздничный день встретил толпу мужиков, с трудом шедших по сугробам – проваливаясь и выкарабкиваясь. «Это, - вспоминал Мусоргский, - было все вместе и красиво, и живописно, и серьезно, и забавно. И вдруг, - говорил он, - вдали показалась толпа молодых баб, шедших с песнями, с хохотом по ровной тропинке. У меня мелькнула в голове эта картина в музыкальной форме, и сама собою, неожиданно сложилась первая «шагающая вверх и вниз» мелодия a la Bach : веселые смеющиеся бабенки представились мне в виде мелодии, из которой я потом сделал среднюю часть или Trio…»

Intermezzo – вещь инструментальная. Каждый, кто слышит, видит своё, но есть у Мусоргского хрестоматийные вещи, напрямую связанные в Псковом и Печорами вещи. Причём не только в музыке. Он помогал Римскому-Корсакову подбирать слова к хоровым песням в опере «Псковитянка», основываясь на псковском фольклоре.

Наконец, в биографии Мусоргского есть и такой экзотический эпизод. В «Псковских губернских ведомостях» от 26 июня 1876 года напечатано: «Указом правительствующего сената от 16 сего июня утверждены почетными мировыми судьями по Торопецкому судебно-мировому округу: полковник Василий Кузнецов... капитан Пётр Языков, полковник Голенищев-Кутузов, генерал-адъютант Сергей Кушелев, подпоручики Филарет и Модест Мусоргские».

Какой Мусоргский был мировой судья – мы не знаем, но композитором он был, несмотря ни на что, мирового уровня.

Мы идём по ложному следу.
Все собаки уверенно взяли ложный след.
Вилка дорога к ужину, а ложка к обеду.
Но сегодня без нас обойдётся обед.
Нам некогда, мы мчимся по ложному следу.

Война спишет всё, включая деньги с мобильного телефона,
А заодно и память. Ведь что же такое память?
Это свод ощущений – возвышение вроде амвона.
Она не для тех, кто не любит мозги парить.
Память возвышает. Человек выглядит выше
И предпочитает не забывать уроки.
Тот, кто без памяти из себя не вышел,
Потерял под амвоном свои истоки.
Но кроме амвона бывает ещё и паперть.
Там плачут и каются. Полно там кликуш и нищих.
Для многих память и есть та самая паперть.
И знаешь точно: не найдёт тот, кто не ищет.

Вчерашний день, как будто,- не наша забота.
Навешать всех собак вместо китайской лапши –
Это корейское блюдо, невкусное для кого-то,
Для других же – настоящий праздник души.

Тепло, и дело неумолимо движется к лету.
А мы мчимся на лыжах по ложному следу.

Короткая память короче, чем поводок собачий.
Короткая память тупее, чем собачий намордник.
Утыкаешься в стены. А ведь всё могло быть иначе.
У стены безмозглый красуется модник.

Мы мчимся по ложному следу,
Отдавая должное бреду.