Ворошить прошлое горячей кочергой. Раздувать огонь и щёки, чтобы нагреть руки

Борис Савинков писал книги и издавал их с той же затратой душевных сил, что и готовил террористические акты. Деньги на издание книги и деньги на изготовление бомбы ничем не отличались. А вот книга и бомба – отличались, хотя Савинков, наверное, хотел бы, чтобы эффект был одинаков. Взрыв и долгое эхо. И каждый раз, когда он приступал к подготовке к взрыву, делал он это по идейным соображениям.

Знакомство с псковскими страницами биографии Бориса Савинкова пришлось начать издалека – с выдержек из сборника политкатаржан «Среди сопок Забайкалья» 1924 года, газет «Знамя Труда» 1907 года и всего того, что рассказывало бы об алгачинской тюрьме, находившейся в 622 км от Читы. Дело в том, что Борис Савинков в своих воспоминаниях коротко написал о судьбе члена боевой организации эсеров Петра Иванова. Савинков был краток: «Пётр Иванов застрелил в г. Пскове 28 августа 1907 г. начальника алгачинской каторжной тюрьмы Бородулина. Его судили военно-окружным судом и приговорили к смертной казни. Он повешен в Пскове. Биография его мне неизвестна».

Псков и Нерчинские рудники находятся на разных концах страны. От Читы до Китая расстояние примерно такое же, какое от Пскова до Финляндии. Как начальник забайкальской тюрьмы оказался в Пскове? Если говорить коротко, то прятался. Эсеры его искали три месяца, а обнаружив – убили. Этому предшествовал информационный шум, связанный с распространением рассказов о порядках в тюрьмах и на каторге Забайкалья.  О том, что в  забайкальской «тюрьме происходят ужасы», - сообщил газетам в апреле 1907 врач и  член Государственной Думы Виктор Успенский – муж сестры известной террористки Веры Засулич. Депутат Успенский был сыном Петра Успенского, приговорённого по делу Нечаева на 15 лет за убийство студента Иванова (события описаны в романе Достоевского «Бесы»). Петра Успенского выпустят досрочно и снова отправят в тюрьму после убийства Александра II (в тюрьме Успенского убьют сами революционеры по ложному обвинению в доносительстве). И вот спустя четверть века его сын от партии эсеров станет депутатом Госдумы и распространит информацию о том, что на Нерчинской каторге весной 1907 года при переодевании во время этапа политических заключенных избивали прикладами, после чего весь пол был в крови,  13 человек после избиения лежали без сознания, а начальник  алгачинской каторжной тюрьмы «Бородулин запросил разрешение начальника каторги Метуса пороть политических розгами. Заключённые в отчаянии. Жизнь в большой опасности». Всё это предшествовало убийству в Пскове.

Первыми эсеры убили начальника Нерчинской каторги Юлия Метуса. Это случилось в мае 1907 года. Выследили, дождавшись, когда он окажется в Чите и поселится в Новоцентральных номерах. 28 мая 1907 года в Петербург министру юстиции из Читы полиция отправит телеграмму: «28 мая 11 часов утра Чита Новоцентральных номерах убит выстрелом револьвера начальник каторги Метус. Убийца, неизвестная женщина, скрылась. Следствием преступники розыск производится». Неизвестной женщина будет оставаться двадцать три года. Её не найдут. Точнее, стрелять она будет прилюдно – в общей столовой, сразу же после того, как передаст начальнику каторги «прошение». В этот момент, неизвестная достала «Браунинг» и выстрелила в шею начальнику Нерченской каторги. После этого женщина попыталась скрыться, но её настиг коридорный гостиницы (по документам террористка была дочерью священника Лидия Юшкова, но паспорт оказался поддельный). Однако по сообщению полиции «окружающая публика отбила Юшкову», а кто-то из толпы пригрозил, что коридорного тоже убьют. Стрелявшая вскочила в экипаж извозчика и умчалась. Общественное мнение во многом было на стороне тех, кто стрелял и взрывал. Это воспринималось как самозащита.

Убийство осталось нераскрытым. Впервые настоящее время Юшковой назвали только в сборнике «На женской каторге», вышедшем в СССР в 1930 году. Метуса убила Анисия Щукина (Козловская), член «боевой организации» партии эсеров. Следующим на очереди был Бородулин. Ему припомнили не только то избиение розгами, но и события 6 марта 1907 года, когда «Бородулин встретит в коридоре акатуевца Рыбникова, который не снял перед ним шапки. Рыбников был отправлен в карцер. Узнав об этом, остальные акатуевцы потребовали его освобождения. В сопровождении солдат в камеру явился Бородулин. Произошло жестокое избиение прикладами. Четверо были тяжело ранены и лежали на полу в крови, остальные все избиты…». В отместку эсеры приговорят Бородулина к «смертной казни». Тот сбежит и будет прятаться. Его найдут на другом краю империи – в Пскове. Месть осуществит Пётр Иванов, которого в Пскове и повесят. Насилие порождало насилие, и не нашлось в России силы, которая смогла бы это остановить.

В Пскове чуть позднее по тем же причинам в каторжной тюрьме будут происходить свои трагедии. О некоторых эпизодах рассказывалось здесь 27 июля – в связи с выходом в 1911 году статьи писателя Владимира Короленко «Истязательная оргия», основанной на публикации газеты «Псковская жизнь» («сто пять человек объявили голодовку, а начальство приняло против этого акта отчаяния свои обычные меры. Прежде всего, трое зачинщиков подвергнуты порке… старший надзиратель Брюмин, явившись к Иванову в одиночку с двумя другими надзирателями, набросились на него и стали избивать, причем один из них держал за ноги, другой давил горло, а Брюмин бил шашкой, пока вся постель не была залита кровью… Это говорит заключенный… Но он ссылается на свидетеля. И этот свидетель - тюремный священник Колиберский…»). Истязательная оргия растянулась на тысячи вёрст и на много лет. Революционеры вроде Савинкова не нашли ничего лучшего как заниматься самосудом, устраивая по всей стране охоту за полицейскими, тюремщиками, губернаторами, вплоть до обычных городовых.

После «казней» ничего не менялось. На место Бородулина пришёл Ефтин, потом Адамович, о которых говорили, что в жестокости Бородулину они старался не уступать, заключённых в холодном карцере держал месяцами. Заключённых наказывали розгами, некоторых доводили до самоубийств. Охота на начальников, которых выслеживали в разных частях России, была связана как раз с непрекращающимися пытками. Деревянная алгачинская тюрьма была рассчитана на 300 человек, но сидело там значительно больше (например, в 1909 году 754 мужчин и 8 женщин). В том числе и известных: Созонов (убивший Плеве), Ильинский, Окунев, Тахчогло, Макаров…

Рассказ о нравах алгачинской тюрьмы, если его продолжить, был бы однообразным. Не снял шапку – карцер – избиение прикладами… Вовремя не встал – карцер – избиение прикладами… И так далее. Менялись фамилии начальников тюрьмы, но если судить по статистике, история Бородулина и Иванова, закончивших жизнь в Пскове, ничему не научила.

Голодовки в псковской каторжной тюрьме тоже к серьёзным изменениям не привели. Через несколько лет голодовки возобновятся, и в них примет участие ещё больше заключённых. Это важно знать, чтобы понимать, почему ни Николай II в феврале 1917 года, ни Александр Керенский в октябре 1917 года не нашли поддержки в Пскове и в других местах. К 1917 году озлобление и неверие властям достигли такого масштаба, любые перемены встречались многими с надеждой.

Не нашёл поддержки в Пскове осенью 1917 года и Борис Савинков. К тому времени его уже нельзя было считать революционером. Он выступит против большевиков. Именно тогда-то он несколько раз целенаправленно приедет в Псковскую губернию – в Псков и Невель. В 1917 году Савинков поддерживал своего однопартийца эсера Керенского. Несколько дней в конце августа 1917 года был даже военным губернатором Петрограда и исполняющим обязанности командующего войсками Петроградского военного округа, а в момент прихода к власти в Петрограде большевиков входил в Совет казачьих войск и всячески старался убедить военных поддержать Керенского. Но понимания не встречал. В своей книге «Борьба с большевиками» Савинков описал типичный разговор с русскими офицерами. «Но, господа, если никто не будет сражаться, то власть перейдёт к большевикам», - говорил Савинков. – «Конечно», - равнодушно отвечали ему. Отвечавшие не имели никаких симпатий к Ленину и Троцкому. Они считали, что большевики ещё хуже, чем Керенский, и именно по этой причине поддерживать председателя временного правительства не хотели – думали, что большевики продержатся недолго и подталкивать их к падению не надо. «Я попытался доказать обоим офицерам, что каково бы ни было Временное правительство, оно всё-таки неизмеримо лучше, чем правительство Ленина, Троцкого и Крыленки, - вспоминал Савинков. - Я указывал им, что победа большевиков означает проигранную войну и позор России. Но на все мои убеждения они отвечали одно: - Керенского защищать мы не будем». (О Крыленко читайте здесь 29 июля).

Тогда Борис Савинков (он же Константин Чернецкий, он же Адольф Томашевич, он же Павел Иванович, он же Деренталь, он же Д. Е. Субботин, он же Рене Ток, он же Леон Роде, он же Джемс Галлей, он же «Б. Н.», он же Вениамин, он же Крамер, он же Ксешинский) переоделся рабочим и отправился к атаману Краснову… О псковских похождениях Краснова и Керенского я говорил здесь 4 сентября и 7 ноября. К 28 октября 1917 года оба были уже снова под Петроградом. С Керенским Савинков встретился в этот день в Гатчинской обсерватории. Савинков рассказывал: «Я сказал ему, что приехал из Петрограда, чтобы принять участие в борьбе с большевиками. Керенский выслушал меня и не дал мне никакого назначения - я считался уже тогда "контрреволюционером"».

Назначение Савинкову было не особенно нужно. Он сам себя обычно назначал и снимал. Оценив обстановку, он отправился за подмогой в Псков, позднее описав это так: «В Пскове не было обещанных Керенскому частей 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий. Поэтому я решил доехать до Невеля, где стоял штаб 17-го корпуса, командира которого, генерала Шиллинга, я знал за человека решительного. Я рассчитывал, что он сумеет двинуть части своих войск на помощь генералу Краснову.

В Невеле все было спокойно. Генерал Шиллинг мне сообщил, что его корпус почти не тронут большевистской пропагандой, и обещал послать отряд в Гатчину, как только получит приказание от главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова.

С этим его обещанием я уехал во Псков, к генералу Черемисову. В Пскове тоже все еще было спокойно. Но начальник штаба Северного фронта генерал Лукирский и генерал-квартирмейстер генерал Барановский сказали мне, что генерал Черемисов, по-видимому, сознательно, несмотря на приказания покойного ныне генерала Духонина, задерживает отправку войск в Гатчину. Генерал Лукирский прибавил:

- Если вы явитесь к нему, я не уверен даже, что он вас не арестует.

К генералу Черемисову я не явился. Я послал офицера к генералу Духонину в Могилев с донесением о том, что происходит во Пскове, и, узнав в штабе, что части 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий, двигавшиеся с Юго-Западного фронта, должны уже находиться около Луги, выехал в Лугу».

Большая часть упоминаний Пскова в книге Савинкова относится к главе о генерале Черемисове – командующем Северным фронтом, штаб которого находился в здании Псковской мужской гимназии: «Генерал Черемисов не только не содействовал, но препятствовал продвижению частей на помощь генералу Краснову.

И когда вечером пришло от него приказание частям 33-й и 3-й Финляндских стрелковых дивизий погрузиться обратно на Юго-Западный фронт, то люди погрузились беспрекословно, и те еще верные войска, которые предназначались для спасения Петрограда от большевиков, были двинуты не на Петроград, а по направлению к Пскову.

Какими соображениями руководился генерал Черемисов, мне неизвестно. Быть может, он тоже не хотел защищать Керенского. Быть может, он сочувствовал большевикам. Как бы то ни было, его приказания сыграли в то время решающую роль. Уже не оставалось надежды, что можно двинуть какие бы то ни было верные части на Петроград. Для этого надо было бы арестовать генерала Черемисова. Но кругом него были большевики.

Я вернулся во Псков. Во Пскове уже все изменилось. Уже ясно было, что большевики взяли повсюду верх. Те же митинги, что и в Луге, те же речи, тот же уличный хаос…».

Кто интересуется, тот найдёт сведения о том, что было дальше, в сборнике «Белое движение на Северо-Западе и судьбы его участников», составитель – Олег Калкин. Там, в частности, говорится о том, что Савинков после разгрома белогвардейцев считал, что «спасти Россию могли только восстания крестьян», и занимался их подготовкой, в том числе и в Псковской губернии, куда отправлялись «миссионеры». Савинков создал Народный Союз защиты Родины и Свободы (НСЗРиС) - аналог Союза защиты Родины и Свободы, существовавший в 1918 году. На территории Псковской губернии действовали «белые партизаны», прибывшие в Псковскую губернию из Витебской. Отряд партизан, как говорится в сборнике, «вышел к Новосокольникам, потом двинулся по маршруту станция Чихачево, Холм, Осташков, Демянск, Порховский уезд. Действовали белые партизаны почти открыто, дерзко, останавливали поезда, очищали кассы во-лисполкомов, раздавали крестьянам собственность кооперативов, на несколько часов захватили город Холм, разогнав его чоновский отряд, в Демянске освободили всех заключенных из местной тюрьмы, разгромили военкомат, захватили радиостанцию и телефонную станцию. Отряды ЧОН не раз пытались взять их в кольцо, но белогвардейцы уходили из окружения….». Чаще всего этих партизан именовали «савинковцы». Ими командовал Павловский: «Небольшая группа из 9 человек во главе с Павловским около месяца скрывалась в Едоветском лесу в Порховском уезде. В одну из августовских ночей ригу, где прятались савинковцы, окружили агенты ОГПУ и бросили в нее несколько бомб. Участвовавший в этом рейде поручик Строганов был убит на месте, двое человек были ранены. Павловский, подхватив раненых под руки, вышел наружу и громко закричал: «Лови бандитов!». Чекисты разбежались, а белогвардейцы скрылись в лесу... При убитом поручике Ефиме Строганове, уроженце порховской деревни Сорокино, была найдена записная книжка с адресами савинковцев, проживавших в Пскове. В этом же походе был ранен и попал в плен к чекистам Михей Григорьев по прозвищу Колчак...».

В общем, создание 3-й русской армии и антисоветских военных отрядов под командованием Станислава Булак-Балаховича с участием Бориса Савинкова к успеху не привело. То же самое можно сказать и о его пропагандисткой деятельности. Савинков вместе Дмитрием Мережковским издавал в Варшаве газету «За свободу!». Как и Мережковский, Савинков в то время симпатизировал итальянским фашистам. В поисках выхода с кем только он тогда не встречался – от большевика Красина до фашиста Муссолини. У Эрнеста Хэменгуэя в романе «По ком звонит колокол» есть такой эпизод: «– Почему ты пошел в диверсанты? – спросил его Эрнест.

 Тот усмехнулся.

 – Дурная кровь, наверное. Мой отец – Борис Савинков, знаменитый русский террорист…».

Савинков – тип русского революционера (контрреволюционера), которому требуются острые ощущения. Он был приверженцем острого литературного сюжета – и в жизни, и в литературе. Без него он обойтись не мог. Такие люди не перевелись до сих пор. Их художественное воображение часто выходит за рамки художественного произведения. В произведениях Савинкова (литературный псевдоним – Ропшин) - смесь детской сентиментальности и радости садиста. С одной стороны в книгах Савинкова война – игрушечная, ненастоящая: «На полу игрушки: // Безухий мишка. // Безногая кошка, // И стойкий оловянный солдатик, // И пушка. // Прильнув к окошку,  // Маленький мальчик Вадик // Шепчет розовыми губами: // "Дождик, дождик, перестань, // Мы поедем на Йордань…" // А из-под мышки // Кукла Аришка // Улыбается фарфоровыми глазами… // И дождик в саду не переставая // Шуршит листами».

А с другой, игрушечная война она незаметно переходит в реальную жизнь, убивает и окрыляет: «…Я шёл, шатался // Огненный шар раскалялся… // И уже тяжкая подымалась // Радость. // Радость от века, - // Радость, что я убил человека».

Но в большинстве своих художественных произведений Савинков писал про «князей тьмы» и тому подобное. Жил бы в наше время – сочинял боевое фэнтези, а в перерывах где-нибудь воевал: «Не князь ли тьмы меня лобзанием смутил? // Не сам ли Аваддон, владыка звездных сил, // Крылами к моему склонился изголовью // И книгу мне раскрыл, написанную кровью…».

Но Савинков жил так, что о нём самом потом сочиняли книги и снимали фильмы.

Книг, в которых появляется Борис Савинков, не счесть. Острый жизненный сюжет привлекал, как в книге Юлиана Семёнова «Нетерпимость»:

«- Иван, - входя в квартиру первым, сказал Савинков, - мы к тебе по делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору?

Азеф смог улыбнуться.

- Что-то от вас стужей веет, товарищи. Садитесь, сейчас Любочка приготовит чаю. Или, может, голодны?

- Мы не станем пить чай, - ответил Чернов, покашливая нервно. - Мы знаем, что ты недавно вернулся из Петербурга, где просил Лопухина не говорить нам про твою работу в полиции.

- Что?! Ты что говоришь, Виктор?! - Азеф обернулся к Савинкову. - Боря, как можно?! Вы в своем уме?!» 

Накануне покушения на жизнь министра внутренних дел Вячеслава Плеве Савинков спросил исполнителя Созонова: «Скажите,  как вы думаете, что будем мы чувствовать после... после убийства?» - «Гордость и радость». – «Только?» - «Конечно, только». Но это было до теракта. А после Созонов напишет Савинкову с каторги: «Сознание греха никогда не покидало меня».

Про убийство великого князя Сергея Александровича Савинков тоже будет вспоминать с оговорками и сомнениями: «В момент убийства великого князя Сергея Дора (Бриллиант) наклонилась ко мне и, не в силах более удерживать слезы, зарыдала. Всё её тело сотрясали глухие рыдания. Я старался её успокоить, но она плакала еще громче и повторяла: Это мы его убили... Я его убила... Я..."

   - Кого? - переспросил я, думая, что она говорит о Каляеве.

   - Великого князя...»

Савинкову казалось, что убивая великих князей, министров, начальников тюрем и многих других, он приближает освобождение России. После революции он собирал деньги на убийство Ульянова (Ленина). Ему казалось, что убивая наркомов, начальников тюрем и многих других, он приближает освобождение России. А на деле получилось, что его в 1924 году заманили в СССР, арестовали, приговорили к смерти, заменили расстрел 10 годами заключения, после чего он освободился от всего этого груза, выбросившись после допроса из окна здания ВЧК на Лубянке.

Возможно, в этот момент кто-то другой испытал радость из-за того, что убил человека.

Ворошить прошлое горячей кочергой.
Раздувать огонь и щёки, чтобы нагреть руки.
Собирать, как на шампур, старые слухи
И быть в прошлом веке одной ногой.
И одной головой…
Издали кажется, что головы нет вообще,
И это в порядке вещей.
Успешно отбит штурм мозговой.

Мозг отключён за неуплату.
Спалили к чёрту ума палату,
И теперь им совсем хорошо.
Они прильнули к огню всей душой.

Ворошить кочергой прошлое,
Которое взрывом было отброшено.