Вы что, в рот воды набрали, когда тонули в Урале?

Об Александре Дружинине было в порядке вещей отзываться с некоторым пренебрежением. После Белинского и Герцена Дружинин выглядел невеликим критиком. Однако быть невеликим критиком в «Современнике» при живых классиках – Некрасове, Тургеневе, Толстом, Островском, Гончарове было ответственно.

Критик Дружинин и сам не раз подвергался критике, когда публиковал свои произведения типа «Полинька Сакс», «Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам», «Русские за границей», «Увеселительно-философские очерки Петербургского Туриста», «Легенда о кислых водах»,  переводы «Короля Лира», «Ричарда Третьего», стихотворений Байрона…

О фельетонах Дружинина писали, что в них «много пустого, легкомысленного»… Но это было не совсем легкомыслие. Дружинин принадлежал к числу тех литераторов, которые особенно проявят себя только в ХХ веке (до которого сам Дружинин не доживёт). То есть в каком-то смысле он опередил время. Пока другие литераторы думали и писали о народе, «развивали идеи», мечтали о преобразованиях общества, Дружинин проповедовал чистое искусство. Он был эстет. «Для поэта может существовать только один протест - гордое молчание, - писал он. - Для художника нет мелкой войны и мелких страничек публициста. Пока слово его может раздаваться в сфере искусства, оно должно быть вполне независимо, в этом самом независимом слове и доля, и заслуга, и значение художника». Хотя он так думал не всегда и, несмотря на свою идейную безыдейность, цензуре тоже подвергался.

Дружинин, конечно, был англоман, эстет, но точно не индивидуалист. Иначе бы не бился он за основание литературного фонда «для пособия нуждающимся лицам учёного и литературного круга» (по английскому образцу). И такой фонд в России в 1859 году был создан.

В Гдовском уезде у Дружинина было небольшое имение – с деревнями Марьинское и Чертово (теперь это Плюсский район). Именно туда к нему приезжали Николай Некрасов и Иван Тургенев. Именно там сочинилось «Послание к Лонгвинову»: «Недавний гражданин дряхлеющей Москвы, // О друг наш Лонгинов, покинувший - увы! - Бассейной улицы приют уединенный, // И Невский, и Пассаж, и Клуба кров священный, // Где Анненков, чужим наполненный вином, // Пред братцем весело виляет животом; // Где, не предчувствуя насмешливых куплетов, // Недолго процветал строптивый Арапетов; // Где, дерзок и красив, и низок, как лакей, // Глядится в зеркала Михайла Кочубей…». Это довольно длинное шуточное стихотворение Некрасов, Тургенев и Дружинин сочинили втроём (на троих?) в Гдовском уезде в июле 1854 года. Послание адресовалось библиографу и бывшему сотруднику «Современника» Михаилу Лонгвинову, незадолго до этого переехавшему в Москву для получения должности чиновника особых поручений при генерал-губернаторе.

Послание было Лонгвинову, но задевались в нём многие: обер-полицмейстер, гофмаршал, известные литераторы... Большую часть стихотворения, видимо, написал Тургенев. Некрасов выступил в качестве почтальона – долго пытался вручить Лонгвинову письмо. По всей видимости, безуспешно. Но ответ всё же был дан. Его написал тот же Дружинин: «Тургенев! кто тебе внушил // Твоё посланье роковое?..», переиначивая Пушкина: « Языков, кто тебе внушил // Твоё посланье удалое?..». Подобные литературные шуточки рассказывают о нравах того времени больше, чем длинные критические статьи. Тургенев, Некрасов и Дружинин не на шутку порезвились летом 1854 года: «Языкова процесс отменно разыгрался: // Он без копейки был - без денежки остался; // Европе доказал известный Соллогуб, // Что стал он больше подл, хоть и не меньше глуп; // А Майков Аполлон, поэт с гнилой улыбкой, // Вконец оподлился - конечно, не ошибкой…».

Был и второй ответ на это стихотворение. Его написал не Дружинин, а Майков, тот, что «вконец оподлился».

«Послание к Лонгинову» дошло до Майкова, и он ответил стихотворением «Авторам „Письма к Лонгинову“»: «Не низойду до эпиграммы, // Чтоб отвечать на пасквиль их; // Им лишь одно скажу я прямо - // Они не судьи дел моих...»

Здесь важно понимать, что этому предшествовало. Откуда такая язвительность Тургенева, Некрасова и Дружинина? Во времена той Крымской кампании и накануне её происходило примерно то же, что во времена нынешней Крымской кампании… Всплеск «патриотизма», вернее – верноподданнических настроений. Многие известные люди больше не стыдились преклоняться перед царём, в том числе и Майков, написавший подобострастное стихотворение «Коляска»: «Когда по улице, в откинутой коляске, // Перед беспечною толпою едет он, // В походный плащ одет, в солдатской медной каске,// Спокойно-грустен, строг и в думу погружен, - // В нем виден каждый миг державный повелитель, // И вождь, и судия, России промыслитель // И первый труженик народа своего.// С благоговением гляжу я на него…». В ХХ веке такое километрами писали о Сталине. Майков как предшественник Джамбула…

«Великий человек! Прости слепорожденным! – писал Аполлон Майков о Николае I. - Тебя потомство лишь сумеет разгадать…». До сих пор потомство ещё не разгадало, хотя и очень старается.

Владимир Соллогуб тоже пошёл той же дорогой, вместе с литератором  Вердеревским и капельмейстером Шенингом сочинив оду-симфонию «Россия перед врагами», завершавшуюся гимном «Боже, царя храни». Весь этот малоталантливый всплеск ура-патриотизма и вдохновил членов редколлегии журнала «Современник» на написание язвительного послания.

В гости к Дружинину в Гдовский уезд в Марьинское и Чертово приезжали не только Некрасов и Тургенев. Именитых гостей хватало. Но всё-таки это было довольно редко. Дружинин в усадьбе скорее уединялся и работал в своём флигеле в Марьинском, чтобы в любой момент выйти погулять на природе, как он, судя по записи в дневнике, сделал 26 августа 1856 года: «У нас после долгого ненастья пошли светлые дни, зелень свежа, воздух пахуч и приятен. Вчера, в 6 1/2 часов, проводив Эллиота и Трефорта, обедавших у меня, я вышел гулять один, по дороге в Заянье. Солнце садилось великолепно, окна изб горели в искорках, чисто русская красота местности поразила меня так, как еще никогда не поражала. Я понял, какой нерушимой связью привязан я к своему углу, к своей родной земле, к месту, где свершилось мое развитие, с добром и злом. Выразить спокойного, радостного, благодарственного состояния моего духа в эти минуты я не берусь. Я стоял на одном месте, глядел в одну сторону, чувствовал слезы на глазах и всею душой возносился к той неведомой силе, которая не покидала меня никогда до сего времени. Я радовался тому, что могу глядеть зорким глазом и жить, и наслаждаться, и порываться к свету так, как это возможно лишь в первой юности. А я далеко не юноша, великая часть моей жизни прошла - отрадно думать, что (при всем зле и всех пороках) не бесплодно. Я мог веселиться духом, как путник, легко и приятно совершивший великую половину дороги. Но всего не перескажешь, что я чувствовал, в особенности не передашь того, к чему дух мой стремился смутно. Я молился о силе и свете и радостно изготовлял себя на новый путь, на новые соприкосновения с жизнью. Давно в душе моей не было так светло и радостно...».

В тот же день Дружинин читал Эдгара По, и это тоже отражено в дневнике: «К ночи крайняя чуткость моих нервов сказалась в другом, пустом и забавном явлении. Глупая повесть Эдгара По "House of Usher" («Дом Эшеров») нагнала на меня великий ужас, такой ужас, какого я давно не испытывал. Надо, однако, признаться, что талант этого писателя, при всей его узкости и уродливости,- громаден». Интересно, что это пишет литературный критик, считавшийся чуть ли не главным специалистом и пропагандистом качественной англоязычной литературы в России. И всё же повесть Эдгара По для него – глупая. И это заставляет задуматься о том, какого уровня он был критик.

Николай Некрасов тот приезд в Гдовский уезд в гости к Дружинину описал в стихах: «Мы, посетив тебя, Дружинин, //  Остались в верном барыше: // Хотя ты с виду благочинен, //  Но чернокнижник по душе. //  Научишь каждого веселью, //  Полуплешивое дитя, // Серьезно предан ты безделью, //  А дело делаешь шутя... //  Весьма радушно принимаешь // Ты безалаберных друзей // И ни на миг не оставляешь //  Ты аккуратности своей…»

Спустя десять лет о Дружинине в стихах будет говорить другой поэт – Афанасий Фет: « Умолк твой голос навсегда // И сердце жаркое остыло; // Лампаду честного труда //    Дыханье смерти погасило…». Эти стихи он прочтёт у гроба. Дружинин умер в возрасте 39 лет от чахотки.

В некрологе Некрасов, в частности, написал о том, как Дружинин умел преодолевать цензурные ограничения: «Он обладал между прочим удивительною силою воли и замечательным характером. Услыхав о затруднении к появлению в свет статьи только что оконченной, он тотчас же принимался писать другую. Если и эту постигала та же участь, он не разгибая спины, начинал и оканчивал третью...». Цензоры, наконец, уставали. Дружинин брал их измором. Хотя они тоже кого хочешь могли измором взять, учитывая множественные запреты. Дружинин, например, много писал о Лермонтове, но в России тогда лишний раз о гибели поэта говорить не разрешалось. О дуэли до александровских реформ даже намекать было нельзя.

После смерти был издан восьмитомник Александра Дружинина, и в нём были помещены воспоминания того самого Михаила Лонгвинова, в которых он писал: «При поверхностном знакомств с ним, вы видели человека довольно холодной наружности, сдержанного, даже несколько принужденного, щеголевато одетого и с изящными манерами. Разговор его без сомнения обличал в нем сейчас человека умного и основательно-просвещенного; но вы никак не подумали бы, что под этою оболочкою скрывались: страстное сердце, бесконечная доброта души и неисчерпаемая веселость ума».

В одном из своих писем Александр Дружинин написал: «Стих мне дается чрезвычайно тяжело и оттого самый труд мне интересен…».

То, что легко, - неинтересно. 

Вы что, в рот воды набрали,
Когда тонули в Урале?
Ах, это молчание гордое…
Простите… Тишину уродуя,
Раздаётся тревожный сигнал.
Кто здесь на тишину посягал?
И кто здесь внушал послание?
Кто играл здесь в одно касание?
Кто украл и покой, и волю,
И зарыл их в русское поле?

Но в ответ лишь гордое ворчание
И гордое же головой качание.
В этом нет никакого смысла.
Уже сбежала последняя крыса,
И гордость
Пришла в негодность.

Осталось чистое молчание.